Конец атамана Анненкова - [13]
- Что скажет на это подсудимый Анненков? - спрашивает председательствующий.
Анненков поднимается, нервно покусывая ус: «Так это ж слизняк, - говорит он, - пустышка! Да, да, я сознаю, я не вправе аттестовать свидетеля, но поймите… В отряде он был соглядатаем, тайно осведомлял контрразведку о красных настроениях. Мы не трогали инакомыслящих, двери казарм и эшелонов были открыты для их ухода, но… И еще одна подробность - после меня атаманами для свидетеля стали Меркуловы>, 13. Каптенармусу не хватило войны. Он еще около года дрался с Советами на Дальнем Востоке. Жилетка на нем красная, а вот какого цвета его убеждения? Я не могу доверять его показаниям…»
Анненков превзошел самого себя. Чтобы бросить зловещую тень на каптенармуса, он заговорил на весьма рискованную для себя тему о красных настроениях, признавая, что они случались в отряде.
Не помню точно, в тот же день или на следующее утро свидетель заявил председателю:
- Я знаю об Анненкове больше, чем сказал, допросите еще раз.
И вот перед судьями снова тот же замаянный человечек с плоским плотницким карандашом за ухом. Все ждут чрезвычайных сообщений. Пересказав свои первые свидетельства, каптенармус добывает из кармана записную книжку. И тотчас же в зале рождается вполне отчетливый, хотя и негромкий посторонний звук. Откуда это? Свидетель ежится, переводит.глаза на скамью подсудимых…
Я делаю то же самое и вижу перед собой очень бледное лицо Анненкова, его характерную ухмылку молчаливого бешенства из-под крашеных усов и в наступившей тишине слышу, как он повторяет одно, незнакомое мне, нерусское, быть может, просто жаргонное слово. Свидетель воспринимает это слово, как удар хлыста. Кажется, он стал еще меньше и на требование председателя продолжать рассказ с решимостью отчаяния крутит шеей: «Ничего больше не знаю. Не знаю, не знаю…» - «Ну, а как со службой у Меркулова?» - «Служил…»
Слово, нагнавшее на свидетеля столько паники, в протокол, я думаю, не попало. Не буду скрывать, мне очень хотелось доискаться до его смысла. И вот после приговора в скверике у театра - суд шел в театре имени Луначарского - я вел со свидетелем тихую доверительную беседу. Но стоило мне придать моему любопытству форму прямого вопроса, как все мгновенно переменилось. Свидетель поднялся, глядя на меня затравленно и жестко: «Зачем вам это слово?». Лицо его выражало ожидание и страх: «Не ваше это дело, не ваше, не ваше…» Он плакал, отворачивался и прятал свои слезы. Это была истерика. Он и теперь боялся Анненкова…
Что же это за слово? Чем оно страшило тех, кто разделял когда-то пути атамана?
Прямого ответа на этот вопрос бумаги, естественно, не сохранили. Но вот одна догадка кажется достойной внимания.
Анненковскую контрреволюцию суд изучал, исследовал поэтапно, условно расчленив ее во времени и пространстве на восемь самостоятельных кусков.
Один из эпизодов участники процесса назвали «прощанием». Здесь виделось каменное окно Джунгара, последние версты, последние пограничные пикеты. Граница делит армию надвое: одни идут с Анненковым на чужбину, другие поворачивают обратно к родным старым гнездам.
Прощание с Россией.
«Все уничтожено, - писал Анненков в «Колчаковщине». - Один за одним в полном порядке с песнями, с музыкой уходят полки из деревни… Первыми и последними… идут самые надежные. В середине - артиллерия и мобилизованные. Куда идут - никто не знает, даже начальник штаба. Продуктов на десять дней. Особенно трудно уходить Драгунскому полку, сформированному из этого же района, уже признавшего Советскую власть… Слышится приказ атамана: «Полкам оттянуться друг от друга на две версты!» Полки оттянуты, теперь они уже не видят друг друга.
Остановка.
К одному из средних полков подъезжает атаман, приказывает: спешиться, снять все оружие, отойти от оружия на 600 шагов. Все недоумевают, но исполняют приказ без промедления.
Личный конвой атамана - между безоружным полком и оружием. Атаман медленно подъезжает к полку.
- Славные бойцы, - говорит он, - два с половиной года мы с вами дрались против большевиков… Теперь мы уходим… вот в эти неприступные горы и будем жить в них до тех пор, пока вновь не настанет время действовать… Слабым духом и здоровьем там не место. Кто хочет оставаться у большевиков, оставайтесь. Не бойтесь. Будете ждать нашего прихода. От нас же, кто пойдет с нами, возврата не будет. Думайте и решайте теперь же!
Грустные стоят люди: оставлять атамана стыдно, бросать родину страшно.
Разбились по кучкам. Советуются. Постепенно образовались две группы. Меньшая говорит:
- Мы от тебя, атаман, никуда не уйдем! Другая, большая, говорит:
- Не суди нас, атаман, мы уйдем от тебя… Но мы клянемся тебе, что не встанем в ряды врагов твоих.
Плачут. Целуют стремя атамана…
Оружие уходящих уложено на брички. Последний привет, и полк двумя толпами уходит в противоположные стороны, на восток и на запад». Судьбу обезоруженных Анненков не прослеживает.
Это делает другое лицо: Д. Матрон, следователь по особо важным делам.
«Изъявившие желание вернуться в Советскую Россию, - стояло в обвинительном заключении, - были раздеты, потом одеты в лохмотья и в момент, когда проходили ущелья, пущены под пулеметный огонь Оренбургского полка».
