Концессия - [159]

Глаза генерала блеснули. Яманаси причмокнул и проглотил слюну.

— А я думаю, они не продадут, — вздохнул он, вспомнив торги во Владивостоке.

Генерал сделал выразительный жест, каким мясник вгоняет нож в тело своей жертвы.

— Сами, все сами, — успокоительно проговорил он.

— Итак, — сказал Яманаси, — из-за этих приятных, но далеких надежд мы должны отвешивать перед Советами бесконечные поклоны? Ибо мы не хотим доли, а хотим всего! Итак мы должны дождаться такого благоприятного момента, когда только мы одни будем вести нападение?.. Что ж, возможно. Я не обладаю познаниями в тонкостях политики, вполне возможно, что это и так. Ждать, ждать, ждать! Но промышленное дело не может ждать... Оно или действует, или умирает.

На обратном пути в Хакодате Яманаси заехал к Уциде. Они опять долго пили чай, и опять дочка старого самурая приносила медовое печенье.

У Яманаси от всего перенесенного осталось смутное впечатление. Он сказал меланхолично:

— Все это очень хорошо. Сегодня мы терпим унижение, завтра терпеть перестанем. Но кто, господин Уцида, может поручиться за это завтра? Вы что-нибудь знаете о коммунистах и профсоюзах? К сожалению, в Японии не только миллион членов вашего общества... В Японии читают Маркса и Ленина.

Он выпил залпом чашечку горячего чаю и начал жевать печенье.

ЗЛЫХ СОБАК УВЕЛИ СО ДВОРА

Лин Дун-фын не успел выехать на родину.

Вот как разыгрались события в ту ночь, когда должен был сгореть бочарный завод.

Доктор У Чжао-чу ходил быстрыми, мелкими шагами по своему кабинету. Он всегда ходил так, когда волновался.

Он потирал руки, румянец окрашивал его щеки, казалось, почтенный совсем молод, кровеносная система его прекрасна и в совершенстве орошает каждый дюйм кожи.

Однако У сейчас далеко не являл образца здоровья.

Он ходил мимо Лин Дун-фына, размышлявшего на стуле, и обдавал его ветром своей та-пу-ше.

— Достоуважаемый и дорогой, — говорил У, — незачем наводить Советы на след моего дома, уверяю вас, это не увеличит моего благополучия... Я многое делал, я во всем соглашался с вами, ваша мудрость, предвидение и патриотизм восхищают меня, но я не хочу, я не могу пустить ее в свой дом даже на одну минуту, а вы требуете, чтобы она провела здесь ночь, вы требуете, чтобы я сидел рядом с ней и стерег ее!

— Да, — уронил безучастно Лин, — да, именно этого я требую.

— Но поймите: они придут по ее следам с собаками!

Доктор остановился и посмотрел в окно. Просветленные покровители Китая, как он страдал от своей несчастной судьбы: от худого желчного шанхайца!

Зачем разъезжают по свету такие могущественные люди? Сидели бы в Шанхае и наслаждались своим могуществом. Приехал бы во Владивосток кто-нибудь попроще, с ним У Чжао-чу сговорился бы.

Лин Дун-фын тоже смотрел в окно. Он склонен был к простым и реальным вещам. Сейчас он думал о том, что было в его руках... Ананасовый цвет была в его руках. Ананасовый цвет поедет в Шанхай. Там ее ждет любовь? Нет, Лин Дун-фын не любитель женщин. Лин Дун-фын любитель страстей другого порядка. Они более волнуют кровь, и они более утоляют сердечную жажду.

— Что же вы не отвечаете? — воскликнул У. — Вы слышали мое решение: я не согласен!

— Вы боитесь собак? — очнулся Лин. — Сегодня им будет не до нас. А завтра? Завтра вы будете передавать со мной приветы вашим друзьям на родину.

У Чжао-чу хрустнул пальцами и опустился на стул.

Ночью к китайскому консульству подъехал извозчик. По гранитной лестнице пронесли и уместили в коляске хорошо увязанный тюк.

Тюк доставили на Бородинскую улицу к воротам серого каменного особняка с успокаивающей надписью: «Осторожно! Во дворе злые собаки».

В глубине двора белела лачуга. Тюк перенесли туда и распаковали.

Хот Су-ин долго не могла прийти в себя от пребывания в мешке. Лицо ее было мрачно и так прекрасно, что доктор тихонько свистнул сквозь зубы.

— Собака! — сказала Хот по-русски. — Как не стыдно: убили бы сразу!

Больше суток провела она в подвале консульства. Сначала чувства и мысли ее были бескровны и вялы.

Узкое пыльное окошко висело у потолка серым пятном. По ногам полз сырой холод, руки до плеч остыли, в затылке ломило.

Но потом она взяла себя в руки.

Надежды не будет тогда, когда ее, Хот Су-ин, застрелят, задушат, четвертуют, утопят... А пока...

И холод как будто отступил, и в затылке перестало ломить...

Чтобы размяться, она принялась ходить взад и вперед по лачуге.

— Чего ты бегаешь? — спросил, наконец, У Чжао-чу. — У меня болит шея... Я не могу вертеть ею за тобой, как на винте... Сядь, пожалуйста.

— Ты недолго проживешь, старик, — сказала Хот.

Сердце доктора екнуло от зловещих слов, но он притворился равнодушным.

— Неужели ты думаешь, что в Советском Союзе можно безнаказанно украсть человека? Неужели ты думаешь, что ты хитрее советской власти?

— Помолчи, не то я заставлю тебя принять сонный порошок!

Хот смолкла. Доктор вздохнул и уставился глазами в окошко. Он представил себе, как к калитке приближаются агенты ГПУ. Осторожно, без шума, проходят двор, открывают дверь, и дальше невыносимое, невозможное: гибель старого китайца У Чжао-чу... Его спросят: как вы смели ее похитить? Ведь вы в Советском Союзе, а не в Шанхае, Чифу или Лахасусе!