Хотелось сдержать во что бы то ни стало слово, данное ему.
В тот вечер я еще ничего ни о чем не подозревала. Слово я сдержала, как и обещала Олегу, но от этого моя вина не стала меньше. Ведь я, журналистка, имевшая за плечами немало лет работы в редакции, оказалась слабаком, поступилась своей журналистской честью, прошла мимо безнравственных, нечестных поступков.
Пусть я это сделала ради кого-то другого, невиновного, ради детей Прахова, и все равно я допустила просчет, и ничего, ни слово, данное Олегу, ни его просьба, не могли меня извинить.
Но все, что должно было случиться, случилось уже много позднее, в Москве.
А тогда, глядя на Олега из окна вагона, я снова повторила, уверенная, что так оно и будет:
— Писать не буду, обещаю тебе…
Он помедлил немного, как бы размышляя, говорить или не надо. Потом сказал:
— Отец все знает…
— Откуда? — удивилась я. — Кто ему рассказал, ты?
Он кивнул:
— Я. Как пришел вчера от вас, так все ему и выложил.
— Я так и думала, я была уверена, что ты не выдержишь. Расскажешь все отцу.
— Да, — согласился Олег. — Я ему все, как есть, рассказал. — При зыбком свете перронных фонарей глаза его казались больше, темнее. — Я, когда шел от вас, думал, нет, не скажу, ни за что, а как увидел, что отец не спит, ожидает меня, вдруг прямо, в один миг…
Олег оборвал себя. Потом начал снова:
— Он сказал, что утром непременно пойдет, даст маме телеграмму в деревню, чтобы она поскорей приехала домой. Я ему ничего не ответил, а он спросил: «Почему ты молчишь? Разве ты не хочешь, чтобы о нас появилась статья в московской газете?» Тогда я прямо так и выложил в лицо, как я был у вас, как рассказал обо всем, как мне все это противно, непереносимо противно…
Он замолчал, опустив голову.
— Ну, а отец что же? — спросила я.
— Сперва не поверил мне. Пытался даже шутить: «Ты что, говорит, меня разыгрываешь? Будто бы я не знаю, что ты никогда так не сделаешь!»
— А потом?
— А потом, — повторил Олег, — потом поверил. Куда же деться? Поверил, и все.
— И что же?
— Поначалу ужасно разозлился. Я его таким просто никогда не видел.
— Могу себе представить, — сказала я.
— Ужасно разозлился, — снова сказал Олег. — Весь красный стал, я даже испугался, чтобы он не упал или вообще чтобы с ним что-нибудь такое не случилось…
— Он где, дома? — спросила я.
Олег не ответил мне, может быть, не расслышал мой вопрос.
— Но вы не думайте, — начал он опять, — отец в конце концов все понял. Все-таки все понял…
— Что значит «все»?
Олег замялся. Наверное, трудно было ему вот так сразу рассказать, как все было.
— Я напишу вам в Москву, можно?
— Само собой, можно.
— Прямо в адрес редакции, ладно? — спросил Олег.
— Да, а ты знаешь адрес?
Он кивнул:
— Знаю. Еще раньше, чуть ли не месяц тому назад, у отца в записной книжке прочитал.
Состав качнуло, потом вагоны медленно тронулись.
— Я напишу вам, — сказал Олег. — А то разве можно так на ходу? Я все подробно напишу…
Он уже не шел, а бежал вровень с моим вагоном. Потом махнул рукой, что-то крикнул, я не могла ничего расслышать. Высунувшись в последний раз в окно, я крикнула ему:
— Жду твоего письма.
Уже тогда, когда перрон почти кончился, мне показалось, что вдалеке, возле здания вокзального телеграфа, я различаю знакомую фигуру. Широкие плечи, палка в руке, неужели сам Прахов?
Я пыталась вглядеться в даль, но поезд шел все быстрее, все стремительней, через несколько секунд перрон окончательно скрылся из глаз.
Так я и не знала тогда, был ли то Прахов, или мне это просто показалось…
