Концерт для скрипки со смертью - [2]

Слайдер давно перестал возражать, даже самому себе, что она должна была понимать, на что идет, еще тогда, когда соглашалась выйти за него замуж. Люди, как он давно понял, женились по причинам, диапазон которых простирался от неубедительных до откровенно смешных, и никто и никогда не обращал внимания на предупреждения такого рода. Он и сам-то женился на Айрин, уже зная, что она собой представляет, и вопреки очень серьезным предупреждениям своего друга и наставника О'Флаэрти, дежурного сержанта в участке Шеферд-Буш.

«Ради Господа Бога, Билли, дорогой, – с тревогой говорил ему этот здоровенный сын Эрина, выставляя вперед лицо с красными прожилками для усиления впечатления от своих слов, – но не можешь же ты жениться на женщине, лишенной чувства юмора!»

Но он все равно сделал это, хотя задним числом и понимал, что уже тогда видел в ней те черты, что потом его так раздражали. А сейчас он лежал в постели рядом с ней и прислушивался к ее дыханию. Когда он осторожно повернул голову, чтобы взглянуть на нее, то почувствовал, как внутри поднимается огромная жалость к ней, заменившая со временем любовь и желание. Tout comprendre c'est tout embeter, однажды сказал Атертон, и тут же дал приблизительный перевод: «Как только познаешь что-то, это уже становится скучным». Слайдер жалел Айрии, потому что понимал ее, это было его роковой способностью – видеть обе стороны медали, и именно эта его способность больше всего раздражала Айрин, отчего ее перебранки с ним становились еще более неубедительными и бесконечными.

Он ощущал под ее гневом скрытую озадаченность, потому что она хотела быть хорошей женой и любить его, но как она могла хотя бы уважать человека настолько безрезультатного?! Мужья других женщин умели жить и уживаться с начальством, получали продвижение по службе, зарабатывали больше денег. Слайдер верил в то, что его работа важна и что он выполняет ее хорошо, но Айрин отказывалась оценить столь статичные достижения, а иногда бывали моменты, когда он и сам боролся с искушением воспринять ее шкалу оценок. Если бы когда-нибудь он начал судить себя по ее критериям, то неминуемо получилось бы, что во всем виноват он сам.

В кишечнике бурлило и урчало, как в старом паровом клапане, пока карри и пиво бурно взаимодействовали с кислотой желудочного сока и выделяли газы. Ему хотелось повернуться и принять более удобную позу, но он знал, что малейшее перемещение может разбудить Айрин. Ее ответная реакция на вторжение в Мир Чудных Сновидений была быстрой, яростной и неотвратимой и настолько же присущей ее натуре, как реакция подвески «Кадиллака» на плохую дорогу.

Он думал о прошедшем вечере, явно безрезультатном, как это частенько случалось в полицейской службе. Потом он подумал о том, как бы он мог провести этот вечер в гостях, с неаппетитной едой и пустой болтовней с Харперами, которые всегда ставили на стол свечи и подбирали к ним соответствующие салфетки, но при этом ухитрялись подавать «Le Piat d'Or» к любым блюдам.

Айрин, тем не менее, была убеждена, что у Харперов хороший вкус. Да уж, подумал он, она могла так говорить, ибо все в доме Харперов как будто было взято со страниц цветного рекламного приложения к журналу «Всеобщее направление». Конечно, это, наверное, весьма комфортно – знать, что вы во всем правы, думал он, быть уверенным в том, что друзья одобряют ваши стены, обшитые сосновыми планками, вашу мягкую мебель от Сандерсона, вашу овсянку «Бербер», ваш купальный халат «Пампас», ваши изданные ограниченным тиражом фотографии голых деревьев на фоне норфолкского неба, ваши глянцевые кафельные плитки пробкового цвета на полу вашей кухни и восхитительно неуклюжую керамику от Питера Джонса. И если вы при этом живете в поместье в Рюислипе, где все еще считается, что развешенные в кухне пластиковые луковицы являются очень удачной идеей, то это все начинает казаться обособленным поддельным миром.

Слайдер ощутил неожиданный спазм хорошо знакомой ему ненависти ко всему этому и в особенности к этому ужасному дому в стиле ранчо, с его картинными окнами при полном отсутствии каминов, с его открытым фасадным садиком, где любая соседская собака могла спокойно гадить там и тогда, когда ей того захочется, с его тщательно смоделированным искусственным каменным обнажением с двумя маленькими карликовыми соснами и тремя кучами твердого топлива; к этому совершенно не желанному жилью в месте, которое неизменно было «центром» для жирного кастрированного мирка низших слоев среднего класса. Здесь борьба и страсть были вытеснены и подменены Теренсом Конраном, а старые темные и нечистые религии заменились очистительным ритуалом мытья машины. Вассальная дань Всеобщей Кататонии. Такой вот он и есть, дружище, настоящий, гарантированный стиль жизни «любая-работа-прекрасна-если-можешь-ее-получить». Это был их Эдем.

Спазм ненависти прошел. В самом деле, это было просто глупо, потому что он был как раз одним из тех, кто стоял на страже Всеобщей Кататонии, и потому что он, в конце концов, был вынужден предпочесть эту пустоту и бессодержательность их противоположным проявлениям. Он в достаточной степени насмотрелся на эту противоположность, на ужасающую никчемность и полнейшую глупость преступлений, чтобы понять, что защищать бездумных и самодовольных соседей было все же лучше, чем жадных и жалеющих самих себя головорезов, охотящихся на них. Да ты у нас просто крепость, парень, сказал он сам себе, подражая манере и голосу О'Флаэрти, настоящий маленький бастион.