Концептология - [6]

«Революционность» современной философской мысли состоит в том, что сегодня отношения между тремя компонентами Троицы-триады перевернулись: номиналисты изучают вещь, исходя из познанной (как им кажется) связи слово=идея (неономинализм), концептуалисты изучают идею, исходя из познанной (как им кажется) связи слово=вещь (неоконцептуализм), а реалисты изучают слово, исходя из безусловно познанной связи идеи=вещь (неореализм). Этим объясняются такие, казалось бы, несвязанные друг с другом явления быта, как «вещизм» в США (и в Европе), увлечение мыслительными концептами на Западе и неимоверное словоизвержение в нашем отечестве. Различие между классическими и современными точками зрения есть различие между обратной и прямой перспективой взгляда наблюдателя; современник исчисляет мир «от себя», тогда как философ-классик пристально всматривался в этот мир.

Промежуточный характер концептуализма приводит к тому, что и номиналист, и реалист временами незаметно склоняются в его сторону, и такое уклонение в «манихейскую ересь» часто мешает определить действительную позицию ученого, который самим своим статусом должен доказывать, представляя найденные истины в понятиях. Лингвист по определению становится номиналистом, поскольку его материал — язык, он изучает слова, а по цели — концептуалистом, поскольку его интересуют связи слова с известной идеей (семантика).

Вот причина, почему национальные культуры недоверчиво взирают друг на друга, прощупывая пути вербовки на свою сторону — варварски нагло номиналисты, интеллигентно осторожно концептуалисты и с полной доверчивостью к чужим речам (словам, которым они верят) отечественные реалисты.

Сказанным определяется и место трех христианских «культур» в истории человечества.

Номинализм, как ясно, рождает «человека природного», и Природа в центре его интересов. Это Робинзон современности, прошедший выучку героев Марка Твена и Жюля Верна — мастер на все руки, готовый пристроить к делу любую ценную идею, полученную из чужих рук; «технологический человек». Западный человек, со времен Декарта живущий в условиях идейной сытости, есть объект Культуры, это «культурный человек», пресыщенный всеми благами, к которым так тянутся дикие люди из Азии и Африки. Теперь культурный человек хочет понять Идею, которая обеспечила ему комфорт и радости жизни — неторопливо и осторожно, как в романах Пруста и Джойса.

Православный человек находится между ними и по преимуществу есть «человек Культа» — в самом широком смысле этого слова: тут и культ слова, и культ личности, и культ природы, и всего прочего тоже Культ. Все дело в том, что и западные «культуры» также вырождаются в свои противоположности: в схоластику мышления или в вульгарное поклонение вещи.

Такова идеальная картина трех цивилизаций. Современное состояние сдвинуто «по фазе» и представляет собою «смешение языков». Чистота каждой из позиций нарушена в результате миграций и политических, а также военных действий их главарей. «Усреднение цивилизации» идет по линии глобализации, и конечный результат неясен. Он неясен потому, что в силу вступают новые цивилизации, нехристианского окраса, прежде всего иудаизм и мусульманство. Если иудаизм, прикормленный христианством за века его спасения, мягко внедряется в складывающуюся цивилизацию, расширяя свое небеспристрастное и небескорыстное влияние, то мусульманство заявило о себе решительно и агрессивно. Что получится ... сказать трудно. Можно только предполагать, что — ничего не получится, если «биологическая масса» носителей этих культур сохранится в своем существовании. Потому что вкорененная на ментальном уровне генетическая сила — концептуальная по существу — предохранит культуру в ее идентичности. Простое сравнение показывает это. Противники глобализации на Западе и в России при общей неприемлемости идеи глобализации расходятся в ее толковании: концептуалисты не против глобализма, но за «правильный», гуманный глобализм, реалисты же просто антиглобалисты, отрицают всякую попытку создания всемирного единства с уничтожением национальных подробностей жизни. Другими словами, возникает все та же проблема «двух отрицаний», идущих из античной традиции: меон и мекон — просто «нет...» и «никогда и ни в коем случае — нет!».

Следует отметить, что последовательность появления этих программ в истории русского самосознания есть последовательность именно явления, а не замены, никогда нет конкуренции между номинализмом, реализмом и концептуализмом, которые и не осознавались как противоречащие друг другу тенденции, и использовались в научном исследовании как требования выработанного наукой метода.

Ориентация на ту или иную гносеологическую парадигму обеспечивает содержание исследования; уклонения в ту или иную сторону определяются авторским темпераментом, но не только. В основе выбора лежит предпочтение ментальности. Вот как очень точно описывает Дмитрий Галковский расхождение между двумя субъектами русской истории в отношении к слову:

Мандельштам допустил грубейшую ошибку, придав русскому слову номиналистическое значение... Бердяев и Мандельштам вкладывали в понятия «реализм» и «номинализм» разный смысл. Мандельштам, говоря о номинализме русского языка, имел в виду его рассыпанность, анархизм, существование каждого слова как замкнутого микрокосма, монады. Слова для Мандельштама имели «вещный» характер. Их нельзя свести к абстрактным категориям. Бердяев же, говоря о номинализме (и соответственно реализме) языка, вел речь о мнимости, фиктивности слов и, соответственно, об их реальности, связи с действительностью. Ошибка Мандельштама в недооценке «живости» русского языка, способности его к сцеплению слов в различные иерархические структуры, весьма слабо связанные с миром вещей. Бердяев же не понимал, что русское слово само по себе несвободно. Русское слово несет в себе яд несвободы... Самостоятельность слова (номинализм) и самостоятельность сцепления слов, вызывающая создание идеального мира (реализм) приводят к свободе фантазий и к их бездушному отрыву от реальности. Номинализм же как фиктивность слова и реализм как его существенность и способность к влиянию на мир реальный приводят к ложной сбываемости.