В дверь вагончика, в почти готовую уже ловушку опасливо занырнул маленький, робкий человечек, а вышел оттуда — совершенно уверенный в себе мужичок! Настолько уверенный, настолько серьезный, что теперь на него и, как хорошо видно, на принадлежащего ему коня прежде чем нападать, стоило крепко подумать.
И матерый не трогался с места. Тем более, он, как Колька, сейчас тоже слышал урчание трактора. И пусть урчание это шло издали, из-за реки, но и оно заставляло матерого раздумывать, потому что где трактор, там непременно еще есть люди.
Вот матерый не двигался сам, не подавал сигнала к атаке и своим подчиненным. Когда же молодые волки увидели, что Колька уводит коня все дальше и дальше, и один из молодых хотел было досадливо взвыть, то матерый рыкнул на него. Что означало: «Утихомирься! Без тебя вижу — добыча опять не наша. У нее объявился такой хозяин, с каким лучше не связываться. Надо нам возвращаться на тропу на прежнюю, на ночную, на лосиный след…»
Так все происходило у волков, да совсем не так было у Кольки.
Это со стороны серому главарю Колька казался уверенным, спокойным, а на самом-то деле у мальчугана леденела от страха каждая жилка. Заставлял он себя шагать ровно лишь огромным напряжением воли. И чем ближе к реке, тем больше Колька боялся, что на берегу Сивый заупирается, в воду не пойдет, и тогда волки поймут, насколько он, мальчишка, еще беспомощен, им безопасен, и обрушатся всей стаей на него и на коня.
Чтобы подбодрить Сивого и себя, Колька едва послушными губами на ходу шептал:
— Умница, Сивый… Умница… Хорошо идешь… Сейчас и в речку хорошо забредем, там купнемся… Помнишь, как дома у деревни купались? Помнишь? Вот и теперь будет так же…
Только тревожился Колька напрасно. Сивый и безо всяких уговоров, воспоминаний пошел бы за мальчиком хоть куда. Вызволенный из ужасной осады, спасенный от гибельного одиночества, он поверил в Кольку так, что когда тот, не раздеваясь, не разуваясь, шагнул с покатого берега в текучую воду, когда глубже да глубже стал в реку заходить, то и Сивый последовал за ним смело.
И было так, что на стрежне, на самой быстрине, помогал не Колька плыть Сивому, а он, Сивый, помогал Кольке. Когда обоих стало сносить напористым потоком не к берегу, а вдоль реки, то конь позволил быстро усталому мальчику уцепиться за холку, за самый низ гривастой, мокрой шеи. При этом одобрительно отфыркнулся, чуть ли не похвалил: «Правильно! Выше хвататься за шею нельзя… Ухватишься выше, нагнешь мне голову, захлебнемся оба!»
Когда реку переплыли, то на сыром приплеске, на песке, встали рядом. И, хотя текло с них ручьями, на сухую высоту берега полезли не сразу. Они долго-долго глядели тревожными глазами в обратную сторону, на преодоленный путь.
Но на той стороне будто никогда уже никакой опасности и не бывало. Там лишь на все три стороны пустынно ширилась, темнела пнями лесосека, да печально, одиноко кособочился ветхий вагончик, а волки исчезли, как сон.
Усталый до изнеможения, мокрым мокрый Колька хотел было усмехнуться, сказать бодро Сивому: «С победой нас! Дальше за нами не погонится никто!» Но усмешка как-то не получилась. Единственное, что Колька смог произнести едва внятно:
— Ко своим теперь давай, Сивый… Ко своим…
Он даже не попробовал взобраться на Сивого верхом, — на это не хватило бы силенок.
До своих — до трактора, до отца, до совсем знакомого поля — Колька шел как в тумане, спотыкаясь на каждом шагу. Когда добрались до пашни, то на ее комоватые, рыхлые пласты он не падал только потому, что держался за Сивого, за накинутый на его шею ремень.
Отец, разворачивая трактор на пахотном прогоне, увидел Кольку, увидел коня, дал тормоз, выскочил из кабины навстречу. В три огромных прыжка подлетел к ним и, то хватаясь за мальчика, то удивленно трогая Сивого, закричал:
— Да откуда хоть вы? Да каким таким чудом — вместе? Да где это ты, Колька, его отыскал?
А Колька выпустил из руки самодельный повод, сел возле трактора прямо на сырую пашню, на гребень свежей борозды. Ноги его окончательно не держали. И что, и в каких подробностях Колька рассказывал тут отцу, и что было в поле потом с ним, — он не помнит абсолютно ничего.
До смерти умотанный, он, видимо, сразу на пашне и выключился. Потому что, когда открыл глаза вновь, то увидел себя в своей собственной постели рядышком со строганой, деревянной переборкой, в своей маленькой спаленке, в родной избе.
В окошко спаленки напрямую светило совсем низкое солнце.
Колька подумал: «Поздний вечер… Скоро ночь…» Но тут же догадался: он и вечер тот давно проспал, и ночь проспал, — в глаза ему смотрит новый чистый рассвет, новое утро, а солнце только еще поднимается.
Во дворе по-утреннему хлопал крыльями, заливался звонким «кукареку!» петух. В хлеву, в ожидании утреннего пойла и дойки, негромко, но настойчиво подавала голос корова. За переборкой в кухне погремливала по-утреннему посудой мать. Колька встрепенулся, закричал:
— Сивый где? Куда девался Сивый? Его накормили? Его напоили? Что с ним?
Мать радостно отозвалась:
— Вот и ты у нас оклемался, слава богу! Вот и ты наконец-то проснулся! А Сивый в порядке полном… Накормлен, напоен, отдохнул — в упряжке теперь. Отец его показывает доброму гостю.