Комсомольский патруль - [10]

— Хуже! — Костя откинулся на спинку стула. — Понимаете, начальник штаба комсомольского патруля Ракитин говорит: «Подбери, Лепилин, двадцать комсомольцев». Вот ведь черт, двадцать человек, меньше он придумать, видите ли, не мог — я сразу возмутился. «И организуй», — говорит...

— Погоди! — Дед резко остановил Костю движением руки. Глаза его из добродушно-лукавых стали суровыми. — Погоди, я не знаю задания, но не хочется мне о нем и слушать в таких выражениях: «возмутился», «черт». А что касается комсомольцев, двадцати твоих комсомольцев, то мне вспоминается одна история из моей молодости. Тогда тоже шел разговор о комсомольцах — правда, всего о четырех... Будешь слушать? Советую.

— Давайте, — устало махнул рукой Костя, — хотя никакие истории мне не помогут...

— Ну, слушай.

Дед пересел в высокое кресло возле письменного стола, выключил «большой свет» и включил настольную лампу. Стало уютнее. Исчезли резкие тона. Вся комната, за исключением письменного стола, как бы опустилась в зеленоватый, располагающий к задушевной беседе полумрак. Лишь в зеркальном стекле окна навязчиво блестела любопытная, всевидящая физиономия луны.

— Тихо, — проговорил дед и наклонил набок голову, словно прислушиваясь к далеким отзвукам былого. — Как тихо, а?

— Лет тридцать пять назад эта история приключилась, — начал он. — Шла гражданская, и воевал я тогда в одном из красноармейских конных полков комиссаром. Как я туда попал — долго рассказывать, но одно знаю: комиссар из меня был в ту пору плохой. Молодость мешала. Годов имел чуть побольше тебя. Хоть и успел я горя хлебнуть да шилом патоки отведать, но дури еще хватало. За что, кстати, нередко и попадало мне, — вдруг улыбнулся дед, будто вспомнил что-то приятное.

Костя терпеливо вздохнул.

— Так вот, сижу я, значит, в одной хате. Мы эту деревушку украинскую с боя взяли. Мелкую банду разгромили. Ночь кругом, и все притаилось, спит. В хате пусто. Хозяйка на сеновале ночует. Лампа керосиновая семилинейная потрескивает, да луна вот так же в окошко смотрит. Хитрая луна, гайдамацкая, салом кормленная. А я сижу и вот о чем думаю...

Дед машинально взял со стола карандаш и, постукивая им по кончику носа, невидящим, напряженным взглядом посмотрел вдаль.

— Люди к нам в полк прибывают? Прибывают! Кормить их надо? Надо! А чем? Кулаки весь хлеб запрятали. Скот к петлюровцам угоняют. Беднота рада бы помочь, да нечем. Вот и думай, что тут делать. А еще хуже другое: кто-то из моих ребят пошаливать начал. Тут с бедняцкого двора теленка увели, хозяйка с воем прибегает: «У меня, — кричит, — чоловик с белыми воюет, а вы своих грабите!»; там в чью-то хату забрались, квашню с тестом унесли. Опять крик, опять жалобы... Кулачье же радо-радешенько. Ползут в народе кулацкие слухи: «Еще не того от красных дождетесь, скоро жинку со двора уведут!» Беда!.. А командир у меня — ух, и крутой был! Собственноручно одного мародера расстрелял за украденные у бабы сапоги хромовые. Еще утром у меня с ним по всем этим делам разговор крупный вышел. Я говорю: «Разведчики опять пакостят». Тот мерзавец из разведвзвода оказался, расстреляли которого. Держатся разведчики всегда одной кучкой, да и земляки. Местные. Может, кто и у бандитов побывал. Не известно.

А он говорит: «Нет. Это Харьковский рабочий батальон виноват. Городские озоруют. Молодежь. Крестьянин у крестьянина, — говорит, — последнюю скотину не уведет». Ну, я ему доказал: «Петлюровцы, — говорю, — почти сплошь крестьяне, а так своих братьев-крестьян грабят, что только удивляйся. В рабочем же батальоне четыре коммуниста да четыре комсомольца. Пакостить никому не позволят. И вообще, — доказываю, — рабочие — передовой класс. Я сам рабочий. Вдобавок, разведчики все беспартийные». В общем расписал — дальше некуда! Нахмурился он, ничего не сказал, ушел. Вечером опять встретились. «Верно, — говорит, — разведчики, больше некому. Ты к ним туда переведи коммуниста либо двух комсомольцев. Пусть порядок наведут»! И улыбнулся. Любил я, когда он улыбался. Лицо угрюмое, волосы и усы черные, а улыбка вдруг светлая-светлая. Отчего она такая получалась?

Да, вот сижу я, значит, и думаю: «Кого же мне к разведчикам послать? Да так, чтобы и других не обидеть?» Вдруг, слышу, по улице кони копытами зацокали. У хаты моей остановились. И по двору, слышу, люди шпорами лязгают. Сюда идут. Постучались.

«Войдите, — говорю, — не стесняйтесь». А сам маузер поближе: время тогда тревожное было.

Гляжу, заходят. Один в бурке и со шпорами, сразу видно — конник; другой в кожухе и папахе. И третий с ними — взводный наш Петя Лысенко.

«Товарищ комиссар, — говорит Петя, — к вам тут приехали!»

Тот, что в бурке, первый здороваться подошел. Каблуками щелкнул, руку к виску: «Старков, командир сводного крестьянско-батрацкого полка «Смерть мировому капитализму». Были тогда такие названия, — усмехнулся дед.

Ну вот, представился он мне таким образом, а после и говорит: «Одной, значит, дивизии мы теперь с вами. А это мой начальник штаба», — и на того, в кожухе, указывает.

Познакомился я с ними, пригласил садиться. Зачем пожаловали — не спрашиваю. Жду. «Пускай, — думаю, — сами скажут».