Комсомольский комитет - [37]

Собрание открыла Зина Гаврилова, но собравшиеся выказывали к ней такое откровенное неуважение, что после нескольких выступлений Соне самой пришлось занять за столом председательское место.

Комсомольцы, наслышавшись про комитет, про Соболева, вдруг решили устроить на собрании перевыборы.

— Пусть Гаврилова сейчас отчитается! — звонко крикнула из зала Даша Хохлова. — Второй год секретарем, а ничего не делает.

— Я три месяца назад перед вами отчитывалась, — бойко ответила Гаврилова.

— Тогда твою работу за одни заседания удовлетворительной признали. Думали, исправишься! — снова крикнула Даша, несмотря на усиленные попытки Алы Варежки, сидевшей рядом, остановить ее.

Соня растерялась. Как быть? Гаврилова как будто права — отчетно-перевыборное собрание было всего лишь три месяца назад. Но и комсомольцы в своих требованиях правы. И кого выбирать вместо нее? Может быть, Павла Куренкова? Он пришел на собрание сам, хотя его никто не приглашал, и Соня была рада этому.

Президиум решил объявить перерыв, и Соня из кабинета начальника цеха позвонила в город, к Соболеву. Потом Соня советовалась с парторгом, снова звонила в горком. После перерыва объявила:

— В горкоме сказали: делайте так, как хотят комсомольцы.

И комсомольцы решили: вывести Гаврилову из членов бюро.

Когда стали предлагать кандидатуры, Соня неожиданно назвала Павла Куренкова. Это было неожиданным не только для комсомольцев, но и для Павла.

Куренков относился теперь к Соне подчеркнуто сдержанно и холодно. Он разговаривал с ней лишь тогда, когда она обращалась к нему.

Соня вскоре после комитета попыталась поговорить с Куренковым по душам.

— Павлуша, я же не виновата, что меня секретарем выбрали, — сказала она.

Павел посмотрел на девушку тяжелым взглядом, взглядом старшего на младшую, ничего не ответил и прошел мимо.

И теперь Павел не знал, как отнестись ему к предложению Сони. Он сидел молча, не шевелясь, прямо глядя перед собой, пока не услышал вопрос, который был обращен к нему.

— Хочу знать, — подчеркнуто серьезно спрашивал парнишка, прокатчик из третьей смены, которого Павел даже по имени не знал, — думает ли товарищ Куренков работать, как работал в комитете, или лучше?

Этот вопрос сразу заставил Павла отбросить все сомнения, колебания, и он твердо ответил:

— Буду работать лучше.

После выборов снова продолжались прения по первому вопросу. Говорили о многом: и о том, что Михаил Корнюхин нигде не учится, и о том, что Веснянкин продолжает допускать брак. Шурок охотно дал слово исправиться. А Михаил сидел насупившись.

* * *

Год назад к Русакову на прием зашел маленький ладный паренек.

Русаков размашисто листал его документы.

— Так, так… Филатов, Антон Васильевич… Антон Васильевич… — Русаков в упор взглянул на парнишку и быстро спросил: — За что сидел?

Филатов, переминаясь с ноги на ногу, ответил:

— Первый раз за опоздание, а второй…

Русаков снова развернул справки.

— Зачем врешь? Статьи… за кражу и за хулиганство.

Филатов угрюмо молчал. Впрочем, он не беспокоился: не примет директор — подумаешь! Он, Тошка, не таковский, не пропадет.

Тошка Филатов считал себя человеком бывалым. В самом деле, с двенадцати лет, с тех пор как отец его погиб на фронте, а мать «мужика себе нашла», Антон жил самостоятельно. Учился в ремесленном. Правда, учился плохо, но училище окончил. И тут же сел за кражу. По малолетству дали небольшой срок, но вскоре, после того как Антона выпустили из тюрьмы, его снова арестовали за хулиганство. Новый срок вышел уже на двадцатом году жизни. К этому времени Тошка прошел полный курс воровской науки. Захотелось посмотреть белый свет. Вспомнил Тошка тюремного дружка, который нахваливал ему свой поселок Озерную: что за лес, речка, озеро, завод!..

Недолго думая, Тошка двинулся за тысячи километров в Озерную. Дорогой вышли деньги, не было билета, да разве это беда? На ходу поезда Тошка путешествовал по крышам вагонов. Потом «увел» у зазевавшейся старухи чемодан, это выручило: без денег Тошка бывать не любил.

Приятель, освобожденный из заключения несколько раньше, был уже где-то в Воронеже, а мать его встретила Тошку без всякой радости. Тошка пожил, посмотрел и вдруг решил: «Поживу-ка я иначе». И пошел на завод наниматься.

Директор молчал и смотрел на Филатова. Антон чувствовал себя все хуже. Лучше бы директор ругался. Но Русаков, наконец, спросил только:

— У меня будешь поножовщиной заниматься?

— Я и бритвы не ношу! Вот обыщите! — с готовностью ответил Тошка.

Филатов стал работать по специальности — прокатчиком. Заработка хватало, и он прижился.

В цеховом коллективе Тошка держал себя независимо и в цехе ни с кем не дружил. Сначала его привлекал Пескарев, может быть потому, что тот был олицетворением воровского принципа — «каждый живет для себя». Но Пескарев скоро опротивел ему. С Пескаревым даже выпивать было скучно.

На другой день после комсомольского собрания Тошка пришел на работу, как всегда, шустрый и шумливый. Хотя на самом деле настроение у него последние дни было паршивое. Он сам удивлялся, что критика комсомольской рейдовой бригады могла его так задеть. Как назло, вчера опять работа не клеилась. Пусть бы хоть кто-нибудь упрекнул его за это. Уж он бы ответил! Но, как ни странно было Филатову, никто его не упрекал. Наоборот, подошел Корнюхин и стал показывать, как удобней держать в руках клещи, как следить за чистотой валков в прокатных станах. Филатов хотел огрызнуться, но, глядя на добродушного, бесхитростного Мишку Корнюхина, сдержался.