Комната - [24]

Итак, я уполномочен заявить – и я говорю от лица всех членов этой комиссии, – перед нами стоит не самая приятная задача, но мы должны ее выполнить. Можно сказать, это задача первостепенной важности. Также я хотел бы прокомментировать те инсинуации, которые появились в публикациях некоторых изданий. Категорически заявляю – данное расследование не является попыткой скрыть истинное положение дел или заказом какой-либо политической партии. Мы намерены бесстрашно искать правду, и будь что будет. Также я хочу заявить от себя и от лица своих коллег, что мы искренне ценим присутствие джентльменов, которые готовы оказать помощь в нашем расследовании, сегодня в этом месте. Он, Дон и Стейси кивнули головой, принимая комплимент.

Когда заседание началось, Стейси, с одобрения председателя и других членов комиссии, зачитал подготовленное заранее заявление. Это было не просто заявление – это был их манифест. Он выражал принципы гуманизма их кампании, отсылая к фактам, которые они собирались озвучить. Их манифест заканчивался нотой благодарности комиссии за столь быструю реакцию на их запрос, за возможность предоставить результаты их расследования. Закончив читать, Стейси снял очки, аккуратно положив их на заявление, и добавил, что ему и мистеру Престону хотелось бы выразить отдельную благодарность и уважение третьему и самому важному члену кампании. Увы, ни слов, ни времени сегодняшней встречи не хватит для того, чтобы в полной мере поблагодарить этого человека. То, что этот честнейший и мужественнейший гражданин сделал для того, чтобы у нас появилась возможность исправить столь вопиющие ошибки системы, беспрецедентно.

Он скромно смежил веки и слушал в полудреме, как его превозносят, даже не пытаясь поддерживать кристальную ясность образа, а просто позволив себе дрейфовать в нем, чувствуя тепло и желая, чтобы манифест Стейси был подлиннее, но потом его начали фотографировать и жать ему руку, а председатель комиссии и другие ее члены общались с ним, а эти драные полицейские молили его о пощаде, и его тело купалось в роскошных ощущениях, слегка отяжелевшее от усталости, и он слился воедино с этим образом и медленно погрузился в сон.

Лязгнула открывающаяся дверь, и он заворочался. Звук двери был заглушен его сонливостью, и, когда он проснулся, даже звуки в коридорах казались мягкими и приглушенными. Он лежал на койке, игнорируя звуки и движения в коридоре. Его ничто не беспокоило. Он чувствовал легкость, отстраненность и силу. Он не улыбался, но все его мышцы пребывали в расслабленном состоянии, а в его глазах отражались спокойное бесстрашие и сила. Не то чтобы его тело пульсировало от этого чувства – оно просто жило в нем, и все его тело дышало этим ощущением.

Он встал, умылся и, вытерев лицо, осмотрел свой прыщ. Бросив на него быстрый взгляд, он потрогал его кончиком пальца, ощутив болезненный укол, и обратил внимание на другие участки своего лица. Он смотрел на бесстрастное выражение собственного лица. Рассматривал его с различных ракурсов – холм подбородка, выпуклость скул, неглубокие морщины на лбу, – при этом постоянно оставляя в зоне внимания свои глаза, понимая внутри себя, что их выражение не поменялось, но вновь и вновь продолжая это подтверждать, разглядывая их отражение в зеркале. Вне зависимости от того, какую часть своего лица он рассматривал или какой аспект его выражения изучал, отражение в его глазах некоего тайного знания оставалось неизменным.

Когда он шел в столовую, в его походке не было ничего легкомысленного. Это была походка человека, осознававшего свою солидность. Каждый шаг был тверд и уверен. Так же тверд и крепок, как бетон, по которому он шагал.

Он стоял в очереди за едой. Звуки и шум его не беспокоили. Он знал, что другие обращают на него внимание, поглядывая на него украдкой, и при этом он не чувствовал напряженности. Ему было понятно, что он как-то выделяется из толпы, как если бы он был двухметрового роста или с оранжевыми волосами, но его это не волновало. Он просто принял это. Он понял, что у него не было выбора. То, что он чувствовал, спрятать было невозможно. Он также знал, что гул голосов имел отношение к обсуждению его персоны, и ему даже захотелось сказать им, кто он такой и что собирается сделать. Ему хотелось рассказать им о том, что он собирается помочь им в борьбе с несправедливыми законами, но вовремя осознал, что для этого ни время, ни место не подходили. Да они и так узнают. Очень скоро. Он двигался в очереди, слыша, как – четкостью, правильностью – отличаются его шаги от вялого шарканья остальных.

Он взял свой поднос, молча получил еду и проследовал к столу, сев с краю. Ел он медленно, почти игнорируя вкус еды, но наслаждаясь самим процессом. Ему также нравилось чувство голода, которое он сейчас утолял с удовольствием. Это был не панический голод. Вполне естественный голод, который легко было удовлетворить медленным пережевыванием и проглатыванием еды. Это был голод силы, которая увеличивалась по мере насыщения.

Поев, он поднял голову и осмотрел помещение, и по мере того, как его взгляд переходил с одного лица на другое, он стал замечать, что выражения их лиц начинали меняться. Когда их глаза встречались, видел в них надежду и понимание. Он позволил себе едва заметно улыбнуться, изменив выражение своего лица, зная, что их глаза искали в нем успокоения, уверенности и силы. Глаза в самых отдаленных углах столовой смотрели на него с надеждой, каким-то образом чувствуя, что он будет их спасением. Он знал, что являлся средоточием их отчаяния и безысходности. Он также знал, что дает им то, что им было нужно, просто сидя молча за столом среди звона жестяных подносов и кружек. Он понял, что они наши успокоение, в котором нуждались. Он был надеждой для тех, кто ее утратил. Когда пришло время расходиться по камерам, он встал из-за стола и пошел прочь с выражением огромного достоинства на лице, и, когда дверь камеры закрылась, он не обратил на лязг замка никакого внимания. Это был просто звук, который даже игнорировать смысла не было, потому что он больше не имел значения.