Комната - [23]

Пришли. Он кивнул и вошел в комнату слушаний. Дон придержал ему дверь. Они прошли к первому ряду и сели. Он оглядел столы, стулья, представителей прессы и ТВ и остальную публику. Помня о своем первом визите в зал суда, он наслаждался атмосферой, присутствующей в зале сейчас. Он знал всех тех, кто собрался здесь, чтобы увидеть и услышать его. Он был причиной этих слушаний. Все камеры будут сфокусированы на нем. И глаза всех присутствующих. Он знал, что, кивая в ответ на вопрос, новостей не сделаешь. Он также знал, что народ по всей стране, а не только присутствовавшие здесь и сейчас люди, симпатизировал ему и понимал, что он собирается сделать. Он осознавал, что сделает то, что хотели бы сделать миллионы. То, о чем мечтали и на что молились миллионы, происходит прямо сейчас, и он тому причина. Он не просто собирался атаковать мэрию – он собирался сжечь ее дотла.

Дон и Стейси вынимали бумаги и фотографии из своих атташе-кейсов, сортировали их и раскладывали на столах, но он едва обратил на это внимание, чувствуя спиной благожелательные, поддерживающие взгляды своих сторонников в зале. Звук голосов сливался в одобрительный гул. Когда бумаги были разложены в удобном порядке, Стейси поинтересовался его самочувствием.

Все чудесно. Просто замечательно.

Хорошо. Как-то даже не верится, что мы действительно здесь.

В общем, так оно и есть, но вот что я тебе скажу, Стейси, – ощущения потрясающие. Я никогда в жизни даже наполовину – нет, даже на одну десятую – не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Описать не могу, насколько мне хорошо.

Стейси Лори улыбнулся и похлопал его по спине. Представляю. Это была долгая и трудная борьба, особенно для тебя (он слегка пожал плечами), но мы наконец пришли к реальным результатам. Благодаря этой кампании мы добились многого, но это слушание даст нам возможность добраться до самого основания, до сердцевины всей системы. И это отнюдь не конец, а только лишь начало еще одной фазы кампании.

Что ж, Стейси, я готов. Готов и могу. Ничто меня не остановит.

В зал вошли сенаторы, и они, улыбнувшись друг другу, повернулись в их сторону.

Он внимательно наблюдал за тем, как сенаторы шли к своим местам, увеличиваясь в размерах от ощущения собственной важности с каждым своим августейшим шагом. Он выпрямился в кресле, почувствовав, как их глаза выделили его из сотен людей, присутствовавших в зале, и при этом он не чувствовал ни малейшего напряжения. Он был еще более спокойным и собранным, хоть и немного взволнованным. Он слышал шум работающих телевизионных камер за своей спиной и продолжал разглядывать членов комитета сенаторов, занимающих свои места и раскладывающих бумаги на огромном дубовом столе. Когда кивки и прочие приветствия сошли на нет, председатель собрания постучал деревянным молотком, призывая к тишине и вниманию (он лежал на своей койке, крепко зажмурив глаза и очень ярко, во всех красках проживая все это). Он видел, что они были одеты в консервативные и отменно пошитые костюмы, и даже ощущал их цвета. Ему очень нравился его собственный однобортный костюм синего цвета, идеально сидящий в плечах, без единой складки. Воротник белой рубашки на полдюйма поднимался над воротом пиджака. И хотя он вроде как наблюдал за собой со спины, каким-то образом он видел собственное выражение лица – одновременно расслабленное и озабоченное, а также не слишком туго затянутый узел галстука и золотую галстучную булавку. Он также видел под столом свои ноги в черных носках и ботинках, начищенных до такого блеска, что они отражали свет, струящийся из огромного окна справа от него. Все было как надо. Ярко и безупречно. Сцена была настолько яркой, что он даже чувствовал свежий запах своей новой рубашки, шерсти своего костюма, бумаг, лежавших перед ним на столе, самого стола, обувного крема с множества начищенных ботинок, штор на окнах, чернил на лентах стенографических машинок, дерева свежезаточенных карандашей и даже слышал гудение камер. Эта сцена проживалась им настолько глубоко, что на несколько минут, а может, и часов, сделалась статичной, а он смотрел и внимал и обонял образы и запахи, приходившие отдельно и в совокупности. Он был переполнен ими. Внезапно он ощутил накатывающую дремоту и едва не поддался соблазну открыть глаза, но не сделал этого, испугавшись, что образ исчезнет.

Такого он себе не мог позволить. Он приложил огромное количество усилий для того, чтобы все это стало не просто образом, не просто игрой его разума, но чем-то более реальным – намного реальнее той койки, на которой он лежал, но которую не чувствовал, той камеры, в которой его заперли и которой сейчас не существовало. Он еще больше расслабился и прожил сцену до ее логического завершения. Голоса быстро затихли, и в какой-то момент единственным оставшимся звуком был гул работающих камер.

А потом он услышал голос председателя собрания. Начались слушания. Помимо гула камер, он снова мог слышать шуршание бумаг, поскрипывание стульев, – люди усаживались поудобней. Скрестив ноги, он слегка отклонился назад в своем кресле, внимательно смотря на председательствующего сенатора.