Комната - [20]

Ничего. Она показывала нам дорогу до автобусной остановки.

Вас задержали в два часа ночи. Чем вы занимались?

Мы просто гуляли. Сходили в кино и пошли прогуляться.

С девчонкой?

Какое-то время гуляли и с ней.

Ты мне тут херню не вкручивай, щенок. Я знаю, что ты сделал. Твой приятель нам все рассказал. Вы с ней по очереди развлекались. Так ведь?

Он чуть не расплакался от страха. Попытался что-то сказать, но начал заикаться. Он знал, что не прав, и от стыда не мог найти в себе сил что-либо сказать. Он просто кивнул. Меня тошнит от таких вот мразей.

Я лично прослежу за тем, чтобы вы за это не меньше чем на двадцатку присели.

Глаза его наполнились слезами, но он не мог позволить им этого увидеть. Он думал о матери. Что она скажет? Двадцать лет. Что будет с его матерью? Он даже не замечал, что с него снимают ремень и вытаскивают шнурки из его ботинок. Его оцепенение начало проходить только тогда, когда он услышал лязг закрывшейся в его камеру двери.

Он сел на железную скамью, которая являлась также и кроватью. Он посмотрел в зарешеченное окно на стене напротив его камеры и смог разглядеть слабый отблеск уличного фонаря. Он смотрел на решетку долгие, долгие минуты. Что скажет его мать? Двадцать лет. Слезы наконец покатились по его щекам. Он не стал их вытирать. Он их не чувствовал. Он смотрел на решетку, роняя слезы, пытаясь представить, каково это – провести двадцать лет в заключении. Казалось, он живет уже так долго, и при этом ему всего 15. Он отчаянно пытался вообразить эти двадцать лет, но у него не получалось. Это была целая вечность. Вскоре он бросил эти попытки, поскольку его силы окончательно иссякли. Он сидел, понурив голову, глядя в темнеющий от капающих слез пол. Он понимал, что плачет, но не видел смысла останавливать себя. Он был один. Совсем. И так же, как текли слезы из его глаз, из его тела вытекала энергия. Он медленно, не осознавая того, лег на бок на шконку и уснул.

Он с трудом разлепил глаза, пробужденный светом из окна напротив его камеры. Когда глаза привыкли к свету, он ощутил пронизывающий все тело холод. Стальная шконка была такой же холодной, как глыба льда. Он сел, надеясь, что это всего лишь сон, но правду отрицать было невозможно. Он сидел на железной койке, а на двери была решетка. И это было так же реально, как и бивший в окно свет. Он сел.

Потом пришел надзиратель, выдавший ему небольшой бутерброд с сыром и жестяную кружку с черным кофе. Он взял их и, поставив на кровать, долго на них смотрел. Хлеб был черствым, так же как и сыр. Он взял кружку в руки, пытаясь их согреть, раздумывая, пить ли ему кофе. Прежде ему не доводилось пить кофе, за исключением нескольких капель, добавленных в его молоко в качестве угощения. Он согрел руки и растер ими свое тело. Потом снова погрел их о кружку. Не понимая зачем, он заставил себя съесть черствый сэндвич. Не из-за того, что был голоден, а скорее по привычке. Приложился к кофе. Кофе на вкус был как микстура. Он сделал несколько глотков и остановился, продолжая греть руки о кружку.

Он посмотрел в окно и разглядел фрагменты ног идущих мимо участка прохожих. Какое-то время он просто смотрел, потом по фрагментам ног попытался представить, как выглядят эти люди. Ему это было не особенно интересно, но хоть какое-то занятие. Помогало убивать время. Двадцать лет. Как можно убить двадцать лет? Как вообще можно столько жить? Это было непостижимо. Запредельно. Нереально. И что скажет его мама? Ему нужно было продолжить игру. Как выглядят эти люди? Те люди, фрагменты ног которых он мог видеть из окна. Возможно ли угадать по проходящим ногам, насколько высок человек, насколько он толстый или цвет его глаз или волос. Как можно угадать такое всего лишь по нескольким дюймам одетых в штаны ног? Нереально понять это или представить. А вот с женскими ногами было по-другому. Конечно, наверняка сказать сложно, но, по крайней мере, он мог разглядеть ногу и домыслить остальное. Он мог даже представить, в какие именно туфли они были обуты, особенно когда слышал цоканье высоких каблуков. Должно быть, шпильки. Ну, а если ножка была изящной, то и обладательница была молоденькой, с отличной фигурой и большими сиськами. Упругими, круглыми и приятными на ощупь. К которым так хорошо прижиматься щекой. С таким большими, темно-розовыми сосками. Кто-то был брюнеткой, кто-то блондинкой, а кто-то рыжей. И у них у всех были ярко-красные губы и красивый маникюр, и их попки ходили ходуном, когда они спешили. Но какого цвета лобковые волосы у блондинки? С брюнетками и рыжими все понятно, но блондинки… Были ли они такого же блондинистого цвета, как на голове, или все же темнее? Могли ли у них там быть черные волосы или коричневатые? Будь он поближе к окну, мог бы заглядывать им под юбки, и, возможно, какая-то из них могла оказаться без трусиков. Он слышал про девушек, которые не носили трусики. Но даже и в трусишках он мог бы хоть что-то разглядеть. Да какая разница, какого она там цвета, – было бы здорово просто посмотреть. И они бы даже не узнали. Он бы так и простоял весь день, разглядывая. Но не двадцать же лет. Но сейчас бы полюбовался. Он продолжал разглядывать проходившие мимо ноги и вскоре ощутил легкую боль в паху. У него встал. Он испугался. А вдруг надзиратель зайдет и увидит? Надо как-то от этого избавиться. Он надавил на член рукой, будто запихивая его обратно в пах. Казалось, он был таким же твердым, как стальная шконка, на которой он сидел. Было больно, но он продолжал давить. Он нажал на член еще сильнее, теперь уже двумя руками. В какой-то момент ему показалось, что член проделает дыру в его ладонях, но в конечном итоге он понемногу стал обмякать. Какое-то время он стоял и смотрел, не торчат ли его штаны бугром. Никакого бугра. Он сел на шконку, отвернулся от окна и не двигался, пока надзиратель не позвал его, принеся еще один сэндвич с сыром и кружку горячего кофе. По-прежнему сидя спиной к окну, он медленно ел этот сэндвич, откусывая маленькие кусочки и жуя их подолгу, прежде чем проглотить. Когда его рот становился сухим как наждачная бумага, он делал несколько маленьких глотков кофе и снова возвращался к сэндвичу. Хлеб был черствым, сыр сухим, а кофе горьким, но еда помогала убить время.