Комната на Марсе - [25]

Я отвернулась и попыталась поймать чей-нибудь взгляд, но никто на меня не смотрел.

– Если ты в итоге попадешь в почетное общежитие, девушки там меняются книгами, хотя большинство читает дрянь.

Джонс начала с того, что громко расшифровала нам указания, висевшие в общем помещении, поскольку все мы были дислексиками или заведомо безграмотными. Все указания начинались одинаково.

Леди, докладывайте служащим, если у вас стафилококк.

Леди, никакого нытья.

Леди, любой произвол засчитывается по статье 115.

Указатель о предупредительных выстрелах был более конкретным: ЗДЕСЬ НЕ ДЕЛАЮТ ПРЕДУПРЕДИТЕЛЬНЫХ ВЫСТРЕЛОВ.

На циферблате настенных часов интервал времени от без пяти двенадцать до пяти минут первого был отмечен красным клином. Это было сделано для тех, кто не понимал часы. Джонс объяснила значение красного клина.

– Все, что вам надо знать, – сказала она, – это когда большая стрелка на красном, двери камеры открыты.

Все в тюрьме рассчитано на тех, для кого нарисован этот красный клин на циферблате, то есть на недоумков. Мне такие еще не попадались. Многие из тех, кого я встречала в тюрьмах, не умеют читать, а некоторые не умеют определять время, и тем не менее они настолько башковитые и пробивные, что заткнут за пояс любого яйцеголового. Люди в тюрьме умные как черти. Таких недоумков, на которых рассчитаны все эти правила и указания, я ни разу не встречала.

Джонс зачитала руководство к справочнику, а затем сам справочник. Там были правила обо всем: внешний вид, мысли, условные знаки и язык, еда, отношения, распорядок дня, инструменты и принадлежности и как ими пользоваться. Многие инструкции уточняли, кого нельзя трогать (никого) и где (нигде), и, разумеется, не допускалось никаких соитий, как подчеркнула Джонс, растягивая это слово, как развратная проповедница.

– Напомните, – сказал Конан, – соитие – это просто поебаться, да?

Наша группа понемногу засыпала; нас провозили всю ночь, и все были измотаны. Но Джонс механически читала весь текст без перерыва, ни разу не взглянув на нас. Я тоже задремала, но проснулась от криков.

Кричала беременная девушка, обхватив живот. Джонс взглянула на нее, облизнула палец, перевернула страницу справочника и продолжила чтение. Она читала это 80-страничное руководство и руководство к руководству каждую пятницу, когда привозили очередных заключенных, так что она хорошо знала текст и тараторила его скороговоркой, чтобы поскорей закончить. Но беременная девушка помешала ее работе, так как у нее начались схватки.

Я говорила, что зэчки с готовностью участвуют в расправе друг над другом, но так бывает не всегда. Кое-кто из нас в тот день помог рожавшей. Джонс сказала всем сидеть на месте и ждать врачей. Но Фернандес встала и подошла к девушке, чтобы помочь ей, хотя в автобусе она орала на нее. Я тоже встала и пошла к ней. Так я могла оторваться от Лоры Липп. И мне было невыносимо смотреть, как мучилась эта бедняжка. Она кричала от боли. Мы с Фернандес взяли ее за руки. Конан тем временем удерживал Джонс и других полицейских. Они распылили газ ему в лицо, но он только больше рассвирепел и уложил Джонс на пол. Зазвучал сигнал тревоги. Я успокаивала девушку. Напоминала ей дышать. Но она все время говорила «нет», словно не хотела рожать, словно могла предотвратить будущее, врывавшееся в ее жизнь. К нам сбегались копы. Четверо из них накинулись на Конана.

Я повторяла девушке, что все будет в порядке. Это были пустые слова, ведь она была в тюрьме, но я успокаивала ее, как только могла, пока копы не оттащили меня от нее и не усмирили. К рожавшей они не притронулись; она осталась одна, крича от боли.

Фернандес, как и Конан, была не робкого десятка. Ей тоже распылили газ в лицо, но она как будто даже не поморщилась. Она упиралась, пока ее не приложили электрошокером, после чего запихнули в одиночку.

Меня тоже посадили в одиночку. Там было тесно, и мне пришлось пригнуть голову. Я чувствовала себя одной из тех индеек в клетках. А Конан вообще с трудом мог повернуться. Конан в клетке – это даже хуже, чем Конан в халате. Это была гора мышц, объятая злобой. Нас троих ждал карцер.

Мой первый день в тюрьме, а я уже запорола право на УДО через тридцать семь лет.

Когда пришли врачи, было уже поздно двигать девушку – схватки шли полным ходом. Она родила прямо в приемном блоке. Крик младенца отразился эхом от бетонных стен, пронзительно утверждая свое право на жизнь.

Рождение ребенка должно приносить радость. Но здесь было некому радоваться. Мать была в руках государства, как и младенец, и они могли рассчитывать только на милость бюрократической машины. Надзиратели считали это смешным – у них в тюрьме завелся младенец. Это было против всяких правил. Младенец был контрабандой.

Джонс качала головой, словно это рождение в ее блоке стало еще одним примером или подтверждением нашей неспособности жить в обществе. Врачи положили девушку на носилки. Она попросила взять ребенка, но ее слова остались без внимания, а врач, державший новорожденного, отстранил его подальше от себя, словно пакет с мусором.

Мой Джексон родился в главной больнице Сан-Франциско, где обязаны принимать даже без страховки. Медсестра положила его мне на грудь, и он посмотрел на меня, мокрое дикое существо, выползшее из болота, такое глазастое, внимательное, и в его крике не было истерики, это была не жалоба, а настоятельный вопрос: «Ты здесь? Ты здесь ради меня?»