Комната на Марсе - [19]

– Моя мама шериф, – сказал Джонсон неразборчиво.

Его лицо было скреплено проволокой, так что он едва мог говорить. Он издавал горловые звуки, словно с кляпом во рту.

– Мистер Джонсон, ваша мама – шериф? – произнес старый адвокат с наигранным изумлением. – В каком отделении?

– Не моя. Моей девушки. В залоговой фирме.

– Ваша девушка работает в залоговой фирме? Тогда, вероятно, она не шериф, мистер Джонсон?

– Фирмой владеет ее мама.

– Ваша теща владеет залоговой фирмой? Как она называется?

– «Иоланда».

– И где она находится, мистер Джонсон?

– Да везде.

– Значит, она работает в одном из филиалов?

– Она ейная. Я же сказал. ИО-ЛАН-ДА.

Перед судьей появился обвинитель по делу Джонсона. Он весь сиял, как надраенная статуя.

С того самого дня каждый раз, как мне приходилось бывать в суде, обвинители всегда выглядели самыми компетентными людьми из всех присутствующих. Они были приятными и ухоженными, опрятными и подтянутыми, в костюмах, сшитых на заказ, и с дорогими кожаными портфелями. Тогда как все публичные защитники отличались, как нарочно, плохой осанкой, несуразными костюмами и потертыми туфлями. У женщин были короткие уродские стрижки, сама практичность. У мужчин были длинные волосы, причесанные как попало или вообще не причесанные, и каждый из них нарушал устав чрезмерной шириной своего галстука. Пуговицы у них на рубашках болтались, готовые оторваться. Все обвинители выглядели богатыми холеными столпами общества, а публичные защитники были перетрудившимися «благодетелями» – говорили впопыхах, вечно опаздывали и роняли на пол свои криво сложенные бумаги, на которых уже виднелись отпечатки чьих-то подошв. Я, Джонсон и все подзащитные бесплатных адвокатов чувствовали себя в заднице, в безнадежной заднице.

Джонсон сказал адвокату, что ему нужны лекарства от повышенного артериального давления. А также антипсихотики. И еще болеутоляющие. У него хронические боли от огнестрельного ранения. Он поднял свою тюремную рубашку и показал адвокату. Мне было не видно его грудь. Но адвокат отпрянул от увиденного.

– Бог мой, мистер Джонсон. Поразительно, что вы вообще живы. А что с вашим ртом?

Старый адвокат вопил, словно Джонсон был глухим, а я смотрела на них с напряжением и тревогой, потому что я была следующей.

– Это скоба. Челюсть сломана. Я приличный гражданин. У меня дочь.

Адвокат спросил, какого она года.

– Восьмидесятого.

– Мистер Джонсон, я полагаю, это год вашего рождения.

Подсудимому, этому Джонсону, был двадцать один год. Огнестрельные ранения. Повышенное давление. Хронические боли. Выглядел он на сорок восемь. Я смотрела, как факты его биографии раскрывались, словно их вытряхивали из карманов.

– О’кей, о’кей, – сказал Джонсон. – Меня накачали всякой химией. Извините. Погодите…

Я смотрела, как он задрал ногу и неуклюже закатал штанину руками в наручниках. На икре у него была татуировка с датой рождения дочери. Он медленно произнес ее, словно расшифровывая древнюю скрижаль.

– Судье не нравятся квартирные кражи со взломом, мистер Джонсон.

– Скажите ей, я сожалею, – пробубнил Джонсон, шевеля искалеченной челюстью.

Мне хотелось думать, что в своей среде этот Джонсон мог чувствовать себя как рыба в воде, человеком, ведущим свою игру, какой бы она ни была. Это жизнь.

Вести свою игру – значит справляться с жизнью. Делать все как надо. Быть кем-то, кто внушает уважение. Тем, кого любят женщины и боятся враги, но теперь он был лишен того, что позволяло ему сиять.

Так или иначе, Джонсон был настоящим человеком, даже если не мог вспомнить дату рождения дочери.

Это погружение в новый для меня мир Джонсона дало мне понять, почему он казался таким тусклым в кабине для обвиняемых: эти жучары вкололи ему жидкий торазин[15]. Когда требовалось доставить в суд заключенных определенного типа, сотрудники исправительных учреждений облегчали себе работу. В результате обвиняемые пускали слюни в отупении и несли всякую чушь, вызывая соответствующее отношение судьи, как и своего публичного защитника, который разговаривал с ними как с трехлетними.

Когда Джонсону было предъявлено обвинение, судебные приставы надели голубые резиновые перчатки, прежде чем взяться за него. Он с трудом передвигал ноги в кандалах. Пока они вели его, приставы держали его на вытянутых руках. Давай помедленней, сказал ему один из них. Когда Джонсон споткнулся, они отпрянули от него. Он упал посреди зала на свое изувеченное лицо. Никто не стал помогать ему. На нем был коричневый комбинезон, а это значит, он был на лечении. Повязка на запястье с маркировкой округа сообщала об открытых ранах. Он мог распространять бактериальную инфекцию или что-то похуже. Неповиновение. Депрессию. Дислексию. ВИЧ. Слабоумие.

Злой рок.

Подошла моя очередь, но все было по-прежнему. Судья вышел из-за стола. Я просидела, наверно, минут двадцать с судебным приставом за спиной, никто из адвокатов не называл моего имени, а я чувствовала, как грустит моя мама, но не смотрела на нее, потому что тогда бы нам стало только тяжелей. Я рассматривала орла на верхушке флагштока в зале суда. Орел парил над деревянным флагштоком, словно держа в когтях американский флаг. Я видела огромные флаги, полоскавшиеся в небе на ветру. К примеру, на автосалонах. Иногда на «Макдоналдсах». Большущие флаги, поднимавшиеся во имя коммерции и провозглашавшие: Америка! Но в зале суда флаги висели тихо и безжизненно, собирая пыль. Я подумала о том, что флагу нужен ветер, и в этот момент судья назвал мое имя и номер дела и повторил.