Коммунизм - [46]

Он замолчал и то ли заплакал, то ли просто с усилием начал подбирать правильные слова — в трубке раздалось нечто, напоминавшее бульканье. Я понял, что буду вытягивать из него подробности ещё битый час.

— Я приеду сейчас, — бросил ему. — Никуда не уходи и ничего там не трогай.

Слава богу, уже работало метро. Я стоял в трясущемся вагоне, вцепившись в поручни, и строил догадки. Собственно, догадка имелась одна-единственная. Она и подтвердилась.

Полностью обгоревший, дочерна обугленный, скрюченный и ужавшийся в размерах Антон лежал на дне кабины солярия, которую тоже словно вынули из печи. Самая настоящая мумия. Вонь в квартире стояла неимоверная. Дым коромыслом — не продохнуть. Никита же был не в том состоянии, чтобы догадаться открыть окна. Он бегал за мной, пока я распахивал в квартире форточки, как та собака за колбасой и бормотал оправдания. Почему-то я не высказал ему ни слова упрёка.

— Он слишком тяжёлый, Виталь, дело только в этом, — всхлипывал Костиков. — Человека вообще нельзя было просто так отправлять. Сначала обезьяну, ведь все путные учёные именно так делают. Обезьяну можно купить при желании. Дорого, да, но для науки ведь. Скинулись бы. А он давай и давай. Именно сейчас хочу, исполни мечту всей моей жизни.

— Прямо так и сказал, — переспросил я, — или это ты сейчас придумываешь?

— Прямо так, клянусь! Мечта всей жизни! Я слабый человек, Виталь. У меня глаза застило. Нельзя в день столько раз отправлять, неправильно это. Там вроде поначалу нормально всё пошло, а потом мгновение такое было нехорошее — я сразу понял, что это косяк. Вроде работает агрегат, но я чувствую, не то что-то. Но сразу, дурак, не стал его отключать, жду чего-то. Ну а потом махом полыхнуло всё, меня тоже опалило. Видишь, я в ожогах весь. Я кинулся тут же, рубильник вывернул, но гроб этот — тьфу ты! — всё равно полыхает. Я его одеялом накинул, потом воду в кастрюле стал таскать, еле-еле потушил. Но всё, поздно.

Я стоял над Гарибальди и думал, что мне теперь с ним делать. Куда прятать тело? Вызвать милицию со «скорой»? Нет, не вариант, заколебёшься объясняться. И машины-то нет, чтобы вывести его. Наших позвать? Ну ладно, позову, а потом что? В чистом поле хоронить?

Неожиданным образом решение пришло само собой. Прямо на моих глазах одна из конечностей этой обгоревшей мумии, а именно рука, с тихим хрустом начала вдруг оседать и распадаться. Через две секунды дно кабины под ней уже покрывала кучка комковатого пепла.

Я заставил Никиту найти ведро и совок. Ведро нашлось, совок нет. Пришлось воспользоваться половником. Несколькими ударами я раздробил им тело Антона — оно рассыпалось на бесформенные барханы — а потом принялся вычерпывать из солярия в ведро пепел. Из ведра по частям вываливал эту душную вонючую смесь в унитаз и смывал. Нажимал на спуск воды раз двести подряд, соседи, должно быть, охренели от такого бесконечного смыва. Да ещё этот сбивающий с ног запах гари. Ладно, что в дверь не стучались и пожарных не вызвали. Безмолвный Никита с бесконечным ужасом в глазах наблюдал за моей работой.

— Никому ничего не говори, — объявил я ему, когда Гарибальди полностью исчез в канализации. — Нам с тобой всё это никак не объяснить. Уберись сейчас как следует. Солярий попробуй разобрать. По частям вынесешь на мусорку. Если будут спрашивать, где Антон — не знаешь. Тетради профессорские сожги. А лучше порви на мелкие куски, а то ещё пожар устроишь. Сразу надо было их уничтожить, у тебя сейчас в компьютере всё есть. Хотя вряд ли эти сведения уже понадобятся. Да, и на работу не забудь выйти.

Костиков усиленно кивал на мои слова головой. Я поехал домой досыпать. То ли от нехватки сна, то ли от всех этих мерзопакостных событий жутко разболелась голова.

Глава девятая: Чужой среди своих

Миновало три дня. Мне никто не звонил, не слал эсэмэсок и электронных писем. Из дома я старался не вылезать. Мать со своим полюбовником вернулись с дачи и наполнили квартиру традиционным копошением и руганью. Я сидел в своей комнате, смотрел в ноутбуке фильмы и даже в туалет выходил не больше двух раз в сутки. Мать, вспомнив порой обо мне, передавала мне через дверь бутерброды. Ночью, когда эти голубки наконец засыпали и в доме наступала тишина, я выбирался на кухню и разогревал суп.

Я ловил себя на мысли, что совершаю глупость, так усердно рассуждая об этом долбанном трибунале и превращая себя мыслями о нём в настоящего невротика. Ведь Гарибальди был прав в том, что не стоило придавать ему чрезмерного значения — я вполне мог рассчитывать на любое снисхождение со стороны Политбюро, ибо был не тем человеком, кого просто так можно вычеркнуть из списков, отшвырнуть и забыть. Однако что-то беспокоило. Что-то нехорошее таилось в самом воздухе. Такое бывает: ты чувствуешь, что где-то на другом конце света, ну, или хотя бы Москвы, происходит нечто, что напрямую касается тебя. Ты приходишь домой, и вдруг мать встречает тебя с ремнём в руках, потому что только что ей позвонила классная руководительница и рассказала в деталях, как ты ругался на перемене матом и громко, цинично делал хорошистке Лере Баранниковой неприличные предложения на тему совместного секса. Вот и сейчас я ждал чего-то подобного.