Представитель комитета, учитель Устрик из департамента Од, низенький, не брившийся уже несколько дней толстый южанин, как бы дополнял эту ужасную картину. Рожденный для солнца и беспечальной, ленивой жизни, он способен был только наводить уныние своими вздохами, отчаянием, своей беспомощностью и растерянностью. — Что делать? — восклицал он. — Что делать! Я здесь один. Чиновники префектуры… Ах, какие мерзавцы… какие мерзавцы!.. Если бы вы только знали!.. Общественные организации делают, что могут… но много ли они могут?.. — Устрик не знал, как называть этого длинноносого приезжего — «господином» или «товарищем», звук «р» дребезжал в его речи, словно в горле перекатывались стекляшки, он то и дело шумно вздыхал, как после долгого бега. Пьер очень быстро убедился в том, что для растерянности Устрика имеется достаточно оснований: она показалась бы ему комичной, если бы не мрачные колонны, двигавшиеся по улицам, если бы не женщины, сбившиеся, как испуганное стадо, под навесом в школьном дворе, их ребятишки, их нищета, голод, зловонная грязь; если б не люди, которым даже нечем укрыться от ледяного ветра; если б не заброшенные дома без крыш и окон, где все было пропитано удушливым запахом крови и гноя и где лежали вповалку люди, умиравшие от ран и болезней. Они лежали без всякого ухода, без медицинской помощи, на попечении одной только старухи в форме сестры милосердия, которая через каждые три слова набожно складывала руки, шептала бледными губами молитвы, и ее дряблые щеки тряслись при этом; каждого посетителя она принимала за долгожданного хирурга, потому что вот там, в углу, ужасно кричит раненый с пробитым черепом…
Как и говорил Устрик, общественные организации делали, что могли. Пьер побывал повсюду и встретил в бюро Народной помощи, в партийном комитете своих старых знакомых — активистов. То, что он от них узнал, и то, что увидел сам, наполнило его негодованием: ко всем ужасам прибавлялось еще гнусное, глухое, лицемерное и жестокое противодействие полиции и известных кругов, стремившихся всяческими подлыми способами помешать делу помощи, которой ожидали тысячи несчастных, унесенные ураганом событий со своей родины; во всем было видно стремление парализовать самоотверженную деятельность людей, охладить их пыл, помешать их добрым намерениям. Невольно приходило на ум, что корень зла не в беспомощности, неорганизованности и беспорядке. Казалось, неуловимые враги засели во всех инстанциях и задались целью опозорить Францию, всеми способами стараясь охладить общественный энтузиазм, воспрепятствовать всякому проявлению человечности. Во всех инстанциях… Всюду имелись всевозможные бюро. Всюду ссылались на распоряжения из Парижа. Всюду были люди, говорившие о побежденных с приличествующей случаю дрожью в голосе и тут же восклицавшие, что все это, конечно, прекрасно, но теперь надо считаться с Франко — он будет нашим соседом, — а интересы Французской республики, как заявил член «Социалистического и республиканского союза»[23] депутат Висконти, должны для нас стоять выше интересов Испанской республики. Устрик был неистощим в своих рассказах об этом Висконти, мерзком низеньком щеголе с чолкой, на которого он натыкался на каждом шагу во всех своих хлопотах. Висконти говорил префекту: — Это невозможно! Подумайте, каково это покажется Франко! Что мы скажем, когда возобновятся дипломатические отношения?.. А ведь они скоро возобновятся, совершенно очевидно… Я беседовал с Даладье и знаю его намерения… Это вопрос нескольких недель. Англия уже решила послать в Бургос наблюдателя. Как член парламентской комиссии по иностранным делам, я могу вас заверить… Чего ради вмешивается этот Баранже? Право, просто смешно! Какие претензии у нашей интеллигенции! А вы послушайте-ка здешних умников… Возьмите хотя бы Леопольда Рока… для него все ясно, как дважды два четыре: коммунисты — хорошие, а все остальные — дрянь. Уж я-то насмотрелся на этих людей! Рок выскакивает на каждом предвыборном собрании, и всякий раз я думаю: ага, вот и мой Леопольд — тут как тут… — Висконти добавлял, что лучше бы Баранже занимался своими пробирками… Неизвестно, насколько влияли подобные рассуждения на префекта господина Дидковского, но если они не влияли, то уж по всяком случае не по вине Висконти. — Проклятый болтун, постоянно торчит там! — жаловался Устрик. — И слова никому не даст сказать. — Имелась, наконец, местная политика: торжествовали те, кто почти три года, не смея публично в этом признаться, ждал победы Франко. А у тех, кто поддерживал Республику, шли раздоры: все искали среди жертв своих людей, стремились помочь одним умирающим и голодным предпочтительно перед другими умирающими и голодными. И было невозможно установить хоть какой-нибудь порядок из-за этой замаскированной борьбы, из-за нелепого желания различных группировок считать единственно правильными свои действия, из-за анархистской заразы, разъедавшей Испанскую республику, из-за происков темных элементов, ставивших себе целью обратить поражение в победу своей узкой группки, из-за их скрытой ненависти к одной категории людей — мужчин и женщин, — ненависти, скрытой только потому, что во Франции коммунистическая партия была еще легальной. Но все знали, что эти господа кричат с пеной у рта об анархистах, о пистольерос, как их называли, только для отвода глаз. Теперь ложь вдруг стала очевидной — страх перед «красными» показал свое истинное лицо.
