Уже пять дней сквозь все бреши, через все перевалы Восточных Пиренеев катился угрюмый людской поток, совершался исход побежденного, но не покорившегося народа, повергнутого в изумление постигшей его судьбой. На пути отступления он встречал лишь слабые преграды, но там, где он рассчитывал найти охваченных скорбью французов и теплое гостеприимство, он столкнулся с враждебной грубостью солдат и жандармов; уже пять дней люди двигались по всем дорогам пешком, на подводах, в переполненных грузовиках, с узлами убогого скарба — жалких остатков далекой жизни, сметенной ураганом; уже пять дней в пограничной полосе бестолково суетились растерянные, захваченные врасплох власти, не предусмотревшие организации приемных пунктов и ничего не предвидевшие: ни этого нашествия несчастных людей, ни крови раненых, ни женщин, падавших в изнеможении, ни стариков, встречавших в грязи на дорогах спасительную смерть, ни детей, отставших от родителей и бродивших по окрестным деревням…
В Перпиньяне с поезда сошел высокий, худой брюнет лет тридцати пяти, с красными пятнами на щеках, в котором сразу можно было узнать преподавателя. Сюда его направил Комитет помощи деятелям испанской культуры, где председателем состоял известный химик Жюль Баранже, член Академии и лауреат Нобелевской премии. Пьеру Кормейлю удалось убедить директора лицея, что среди беженцев имеется очень много учителей, и их спасение — дело чести педагогической общественности; подействовало и имя знаменитого Баранже; к тому же сослуживец Кормейля, учитель Моро, согласился вести за него уроки географии в течение недели…
Всю дорогу — он выехал ночным поездом — Пьер не мог сомкнуть глаз. Голова у него шла кругом от мыслей, которые мучили его, как и множество других французов, потрясенных резким поворотом событий в Испании. Ведь еще недавно, только в прошлом году, он ездил в Мадрид с делегацией Учительской лиги. Читая в газетах новости, приходившие из-за Пиренеев, он испытывал двойственное чувство — ошеломленности и лихорадочного возбуждения, и те же самые чувства переживала вся Франция. Но вдруг французские газеты переметнулись из лагеря друзей испанского народа на сторону новых хозяев страны. В Париже, где во время грандиозных демонстраций Народного фронта юноши, высоко подняв одну руку, сжатую в кулак, держали за углы полотнища лилово-желто-красных флагов Испании; в Париже, где люди бросали на эти флаги не только пятифранковые бумажки, но и самые свои сердца, было физически невозможно вообразить невообразимое — такое крушение надежд, такой зигзаг истории, такую трагическую судьбу городов и деревень Испании, торжество «сеньоритос», фалангистов и их марокканских наемников. Пьер решил вложить персты в кровавую рану на теле свободы, — ему нужны были осязаемые доказательства катастрофы. А тут еще лицей, этот питомник золотой молодежи Пасси и Отейля, и настроения его коллег: скептицизм, ирония, а кое у кого и жестокое злорадство. Стряхнуть с себя все это, стряхнуть! И вот по первому зову Комитета помощи…
Когда Пьер Кормейль сошел с поезда, пепельно-серая мгла, висевшая над городом, показалась ему продолжением тяжкой бессонной ночи, проведенной в вагоне. Оттого, что он совсем не спал, лицо его горело нездоровым румянцем. Его черные глаза уже во всем видели преддверие ада. Пряча в потертый бархатный воротник пальто покрасневший от холодной сырости нос и зябко поеживаясь, он подхватил свой чемоданчик и, как всегда, сутулясь, быстро зашагал в город разыскивать отделение комитета Баранже, уже открытое здесь одним из товарищей. Адрес ему дали в Париже. Дороги он не спрашивал, так как когда-то учительствовал в Перпиньяне. Он хорошо знал этот город, и ему особенно была заметна непривычная лихорадочная сутолока, мрачные лица, полное невнимание к приезжему. Повсюду было много полиции. По улицам проносились ведомственные автомобили, и это создавало в городе искусственное оживление. Люди собирались кучками на площадях, о чем-то говорили между собой. Навстречу Пьеру попалось несколько длинных колонн, в которых шагали изможденные люди, еще сохранявшие, несмотря на свои лохмотья, военную выправку. И зловещий сумрак, холод, липкая грязь показались ему декорацией, специально созданной для такого шествия. Солдаты французских колониальных войск с винтовками на ремне вели этих людей куда-то дальше, для размещения за городом. У некоторых голова была обмотана тряпками, у других рука висела на перевязи; сквозь серые от грязи, кое-как навернутые бинты проступали пятна крови; многие шли, опираясь на палку.