Комиссия - [34]

Речь Устинова Николая

Ночью Игнашка Игнатов постучал в ставню устиновского дома. Откликнулся сам Устинов, у него чуткий был сон:

— Кто же стучится-то?

— А энто я! Игнатий!

— Зачем?

— Выходи, Николай Левонтьевич, на улку! Выходи быстро!

— А надо?

— Надоть, Николай Левонтьевич! Ишшо как надоть-то!

Устинов натянул сапоги на босу ногу, набросил пиджачишко, поеживаясь от осеннего сырого холодка, вышел на улицу.

— Ну? Горит где или как?

— Случилось, Устинов: из степей на лес порубщики едут. С документом и едут-то… Мно-о-го!

— Сколь же?

— Подвод, может, шестьдесят. Может, восемьдесят. А может, сто! С двух волостей, с Жигулихинской и с Калмыковской, поехали!

— Кому ж ты, Игнатий, уже сказал обо всем? Кого предупредил?

— Никого ишшо…

— А охрану? А Калашникова? Дерябина?

Игнашка, суетливо потоптавшись, обойдя Устинова кругом, подтвердил:

— Да ить, Николай Левонтьевич, совет хочу с тобою делить: может, показать надо, будто и я тоже ничто не знаю? Никто не знает, а мне больше других надоть? Я тоже не знаю, и всё тут… Ты тольки скажи мне, будто я не знаю, и всё тут!

— Правда, дурной ты, Игнатий! Слух-то верный ли?

— Вовсе не слух, Николай Левонтьевич. Я уже знаю, ну как вот про то, будто мы с тобою сей минут двое стоим на земле и говорим. Здеся вот! Игнашка потопал сперва одной, потом и другой ногой, а Устинов спросил еще:

— Откуда знаешь-то?

— Да уж знаю я, Никола. Энто вы, вся иная Комиссия, акромя меня самого, ровно дети-ребятишки, не знаете ничо. А я и сам не рад, а знаю всё: мои же кунаки не в одной только Лебяжке проживают, а и во всех прочих селениях тоже! У меня друзей-кунаков, Николай Левонтьич, ой-ой-ой-ой поболе, как у тебя!

— Ладно, Игнатий! Беги, стучи Калашникову! И к Дерябину! Какие по пути будут избы наших лесных стражников, тоже стучись. Скажи — у новой школы вершние собираемся! А я чуть оденусь, заседлаюсь, бердану захвачу — и туда же!

Степняки и в прежние годы, хоть и не в восемьдесят подвод, а малыми обозами, но тоже наезжали в лес, только лебяжинцев это ничуть не беспокоило. Наоборот, это который раз случалось им на руку: покуда царские охранники сражались со степняками, лебяжинцы тоже не зевали — заходили с другого конца дачи и не спеша выбирали себе по доброй лесине, а стражникам не получалось резона открывать действия сразу на два фланга.

Но прошли уже те времена. Настали другие.

Лесная темь была неподвижна, во все стороны одинакова, но в темноте степи всё время что-то маялось.

Или ветром не повсюду, а лишь местами колыхало степную темь, или луна, хоть и не видать ее было вверху, все-таки подсвечивала пшеничную, подернутую инеем стерню и дикие, на корню усохшие травы, но только примечается, как здесь и там движется степное пространство, и замирает в неподвижности, и снова шевелится.

Из этого движения и ждали лебяжинцы, лесная охрана, каких-то звуков.

И дождались: скрипнуло колесо. «Едут!» Хотя долгое время после того снова было тихо кругом, не слышно ни звука, все знали: едут!

Чуть прошло времени, и лебяжинцы, сгрудившись на опушке, попридерживая коней, опять уловили миг, в который всё еще не очень громко, но отчетливо и ясно простучало уже не одно, а сразу несколько колес… Сразу из степной темноты в темноту лесную ворвался этот перестук железных, свежесмазанных дегтем ходов: степняки ехали по тяжелый груз, деревянные ходы в нынешний их поезд были негодны, а железные они смазали густо, от души. Даром что степные жители, а дегтем для такого случая всё равно расстарались, у кого баклажки дегтярные по году и более того пустовали, и с теми запасливые хозяева нынче смазкой, наверное, поделились. Нельзя иначе: обоз большой, а ехать всем вместе, всем как одному.

Так догадались лебяжинцы.

А вслед за колесным перестуком подошло к лесу и конское ржание, потом — копытный топот, потом — человечий голос…

Из леса с лебяжинской стороны выехал Дерябин:

— Сто-о-ой! — И еще раз: — Стой, стой! Тпр-ру-у!

Невидимый обоз смешался. Передние кони стали, задние еще шли, еще напирали на передних.

Несколько человек из обозников вышли вперед — узнать, что за крик, зачем?

— Да кто кричит-то? Может, свой? Или чужой кто уже?

— Мы што — крикунов слушать приехали? Понужай, мужики, шибчее вперед!

— Лебяжинская народная лесная охрана! — громко объявил себя Дерябин.

— Ну и што? А мы — порубщики! Из двух волостей — Калмыковской и Жигулихинской. Понятно или нет ишшо?

— А почто вы здря коней гоняете, порубщики, эдакую даль? Да и ночью притом! Документ у вас имеется?

Загорелся неподалеку от опушки костерок, и при его свете высоченный степняк с кнутом за голенищем снял папаху, вынул из нее документ, стал читать:

— «Дано подлинное свидетельство от общего собрания трудового крестьянства Калмыковской и Жигулихинской волостей на право вырубки в бывшей Кабинетской Лебяжинской лесной даче, а ныне общем владении революционного народа от одной до двух крупномерных лесин на каждую пароконную подводу зависимо от размера порубленного дерева и силы конского тягла.

Во избежание злоупотреблений трехконные подводы запрещаются. Количество пароконных подвод восемьдесят семь рассмотрено и утверждено указанным выше собранием из числа только остронуждающихся трудовых хозяйств, а все заявления и просьбы замеченных в эксплуатации чужого труда отклонены.