Комедианты неведомо для себя - [2]

Леон де Лора через лакея передал кузену Газоналю, что приглашает его позавтракать с ним на следующий день в «Кафе де Пари», ибо в настоящий момент он чрезвычайно занят и не может принять его. Как истый южанин, Газональ поведал все свои горести лакею.

На следующий день в десять часов утра Газональ, не в меру расфранченный для столь раннего часа (он надел фрак василькового цвета с позолоченными пуговицами, сорочку с жабо, белый жилет и желтые перчатки), узнал от владельца «кофейни» — так в провинции называют кафе, — что господа художники обычно завтракают у него между одиннадцатью и двенадцатью часами; он целый час разгуливал по бульвару, дожидаясь своего амфитриона.

— Около половины двенадцатого, — так, возвратясь на родину, начинал он рассказ о своих приключениях, — двое парижан, самого что ни на есть обыкновенного вида, в простых длиннополых сюртуках, завидев меня на бульваре, разом крикнули друг другу:

— А вот и Газональ!

Второй парижанин был Бисиу, которого Леон де Лора прихватил с собой, чтобы подшутить над своим двоюродным братом.

— Не сердитесь на меня, друг мой! Я и есть ваш кузен! — воскликнул наш маленький Леон, обнимая меня, — рассказывал по возвращении Газональ своим друзьям. — Завтрак был великолепный. У меня помутилось в глазах, когда я увидел, сколько золотых монет потребуется для оплаты счета. Эти господа, видно, загребают золото лопатами. Ведь мой двоюродный брат дал официанту на чай тридцать су — дневной заработок рабочего.

За этим грандиозным завтраком было поглощено шесть дюжин остендских устриц, шесть отбивных котлет а-ля Субиз, цыпленок а-ля Маренго, майонез из омаров, уйма зеленого горошка, паштет с шампиньонами; все это было орошено тремя бутылками бордо и тремя бутылками шампанского; затем последовало изрядное количество чашек кофе и ликеры, не считая сладкого. Газональ был великолепен: он с пламенным негодованием бичевал Париж. Достойный фабрикант сетовал на то, что четырехфунтовые хлебы слишком длинны, дома слишком высоки, прохожие безучастны друг к другу, погода либо холодна, либо дождлива, фиакры дороги — и все это было столь остроумно, что оба художника прониклись к нему самой искренней дружбой и заставили его рассказать о своем судебном деле.

— Мой процесс, — сказал Газональ с характерным провансальским выговором, раскатисто произнося букву «р», — мой процесс — проще простого: они хотят заполучить мою фабрику. Я подрядил здесь болвана адвоката, которому каждый раз плачу по двадцать франков за то, чтобы он не дремал, — и всегда застаю его сонным... Этот слизняк разъезжает в карете, а я хожу пешком; он меня безбожно надувает; я только и делаю, что бегаю от одного к другому и вижу, что мне следовало бы обзавестись каретой... Здесь ведь уважают только тех, кто сидит, развалясь, в собственном экипаже!.. С другой стороны, Государственный совет — это сборище лентяев: они допускают, чтобы мелкие плуты, подкупленные нашим префектом, обделывали свои делишки... Вот вам мой процесс!.. Они зарятся на мою фабрику — что ж, они ее получат! Только потом пусть уж сами договариваются с моими рабочими; у меня их человек сто, и они дубинками заставят плутов отказаться от этой затеи...

— Постой, кузен, — прервал его художник. — Давно ты здесь?

— Уже два года. О! Префект дорого заплатит мне за этот спор; я лишу его жизни, а себя предам в руки правосудия...

— Кто из членов Государственного совета ведает этим отделом?

— Бывший журналист, которому грош цена, некто Массоль, и в этом — вся соль!

Парижане переглянулись.

— А докладчик?

— Еще больший бездельник. Докладчик Государственного совета, который что-то преподает в Сорбонне и пописывает в журналах... Я его глубоко презираю.

— Клод Виньон, — подсказал Бисиу.

— Он самый... — подтвердил южанин. — Массоль и Виньон — вот безмозглые представители вашей правительственной лавочки, трестальоны моего префекта[1].

— Ну, дело поправимое, — вставил Леон де Лора. — Видишь ли, кузен, в Париже все возможно: хорошее и дурное, справедливое и несправедливое. Тут все умеют сладить, разладить и снова наладить.

— К черту! Я здесь ни одной лишней секунды не останусь... это самое скучное место во всей Франции...

Беседуя, оба кузена и Бисиу прохаживались по широкой гладкой полосе асфальта, где от часу до двух мудрено не встретить хотя бы нескольких людей, о которых трубит в тот или иной рог стоустая молва. Некогда этим свойством обладала Королевская площадь, затем — Новый мост, теперь оно перешло к Итальянскому бульвару.

— Париж, — вновь обратился художник к своему двоюродному брату, — это инструмент, играть на котором надо умеючи. Если мы пробудем здесь еще минут десять, я дам тебе наглядный урок. Вот смотри, — воскликнул он, поднимая трость и указывая на двух женщин, выходивших из проезда Оперы.

— Это еще что такое? — удивленно спросил Газональ.

«Это» была старуха в шляпке, пролежавшей с полгода в витрине, в притязавшем на элегантность безвкусном платье, в полинялой клетчатой шали; по ее физиономии было видно, что она лет двадцать просидела в сырой каморке под лестницей, а по туго набитой сумке — что в обществе она занимает положение никак не выше бывшей привратницы. Рядом с ней шла совсем юная и хрупкая, тоненькая девушка; ее затененные черными ресницами глаза уже утратили выражение невинности, а бледность говорила о сильном утомлении. Но личико ее с красивым овалом было еще свежо, волосы великолепны, открытый лоб прекрасен, стройный стан — худощав; словом — еще недозрелый плод.