Комбинации против Хода Истории[сборник повестей] - [15]

— Барон, а? Не правда ли, курьёзно, кхе–кхе?.. — поперхав, перевёл дух. —

Было доподлинно известно лишь, что его мать взаправду носила фамилию

Риббек. В Москве, на Стромынке, держала дом терпимости — из дорогих. И

имела авантюрную, романическую интригу со взломщиком — несомненно, русских кровей. Сия пара произвела на свет нашего с вами знакомого.

Числился он Ромеевым — уж и не знаю, откуда взялась эта фамилия. Одна из кличек была — «Володя». Поскольку он обожал разглагольствовать о своём «благородно–германском» происхождении, ему у нас дали, по созвучию с Риббеком, и кличку «Рыбак». Но, по его мнению, слово «Рыбак» чересчур походит на «Риббек» и своим прозаическим смыслом, г-хм, оскорбляет «родовое имя». Характер-с! Настоял, чтобы «Рыбака» заменили на «Рыбаря».

— Экий формалист! — рассмеялся Панкеев, захваченный историей.

Рассказ продолжился:

— В одну зимнюю ночь — не без помощи, надо думать, конкурентов — дом госпожи, г-хм, с вашего позволения, «фон Риббек» запылал. Дама самоотверженно боролась с пожаром, простудилась, слегла и вскоре приказала долго жить.

Володе (если его в то время звали Володей) было лет двенадцать, он пребывал в приличном пансионе. Его родитель, как оказалось, не чуждый мыслям о сыне, забрал его оттуда, стал держать при себе, а на время наиболее многотрудных передряг пристраивал у каких–то знакомых. И довелось отроку, после латыни, после уроков всемирной истории, получать уроки уголовного дна…

Однажды его отца смертельно изранили свои же сообщники. Володя, уже юноша, выслушал, по его словам, от умирающего родителя заповедь. Это нечто романтически–революционное — не знаю уж, в чьём духе: Гюго или Леонида Андреева. «Сынок, — молвил коснеющими устами отец, — твоя мать погибла от рук тех, кто занимался одним с ней делом, и то же самое относится ко мне. Потому бесстрашно и беспощадно, до последнего издыхания, мсти всем преступникам! Просись на службу в сыск!»

Так наш друг стал агентом московского сыска. Позже упросил «поставить» его «на политических» — тут его дарования и развернулись…

— Упоминал о восьми награждениях, — вставил Панкеев.

— Не врёт! — подтвердил Винноцветов. — А сверзился он из–за гордости. Я получил новое назначение, а на моё место заступило лицо со связями, но знаний и способностей недостаточных. И, как водится, первую же свою ошибку прикрыло тем, что спихнуло вину на нижестоящих, в том числе, на Рыбаря. На него наложили взыскание, но виновный начальник позаботился, чтобы обиженный агент получил двойное месячное жалованье. Проглоти пилюлю с сахаром и будь доволен! Такое было всегда и всегда будет.

Но наш друг горд, как истинный, кха–кха, барон Вольдемар фон Риббек. Подал на высочайшее имя челобитную с описанием просчётов начальства, не забыл указать на собственные заслуги, да ещё и предложил рекомендации… Разумеется, вылетел с треском.

Винноцветов закончил рассказ размышлением:

— Поменялось многое… и, тем не менее: простят ли его эсеры? Партийные амбиции, к несчастью, продолжают торжествовать. Весьма будет жаль, коли повесят. Донельзя глупейший конец для столь замечательного лица.

6

Добровольцы сидели на траве, рядком вдоль вагона, ели из котелков кашу. Обед. До каши выпили самогонки. Лушин захмелел, лицо стало одновременно и бестолковым, и озабоченным. То и дело вперял взгляд в Ромеева. Наконец сказал:

— Я давеча с ротным со… собеседовал. Его вызывали в штаб полка. Насчёт… этого… тебя.

Ромеев перестал есть, в ожидании молчал, не глядя на говорившего. Тот рассудительно поделился:

— Я думал: упредить, нет? — показал ложкой на Сизорина: — Вот он — безотцовщина. Ты его от смерти увёл! Я со… сострадаю. А то б не упреждал.

— И что ротному в штабе сказали? — спросил Шикунов.

— Нехорошее, — Лушин увидел в ложке с кашей кусочек варёного сала и с удовольствием отправил в рот. — Заарестовать могут его, — кивнул на Ромеева.

Еда заканчивалась в молчании. Сизорин сидел сбоку от своего спасителя, посматривал на него страдальчески, точно на умирающего в мучениях раненого, прижимал локоть к его локтю.

Шикунов, упорно называвший Володю на «вы», обратился к нему:

— Вы бы разъяснили нам…

В ответ раздалось:

— Чё долго суп разливать? Дела старые. Но сейчас всё по–другому! Как мне ещё молиться, чтоб дали поработать, а уж после считались?

Было решено послать в штаб Быбина. Ему там доверяют: расскажут…

Ромеев лег навзничь прямо на тропинке меж запасных путей. Чтобы его не тревожили, Сизорин встал подле. Солдаты из других вагонов обходили

лежащего, не придираясь, не задавая вопросов; понимали: без причины никто эдак не ляжет. А причина сама разъяснится.

Вернулся замкнуто–напряжённый Быбин, не спеша полез в теплушку. Остальные последовали за ним. Быбин, никому не отвечая, дождался Ромеева и как бы выговорил ему:

— В прежнее время ты каких–то эсеров под казнь подвёл? Ожидают самого Роговского. Он под Самарой, с проверкой. Начальник высокий. Прибудет, ему скажут, и он, надо понимать, велит тебя накрыть. Ротный поведёт в штаб: вроде б, чтоб ты рассказал, как вы с Сизориным от красных ушли. А в штабе будут наготове…

Добровольцы дружественно теснились вокруг Володи. Чувствовали: с ними не ловчит. За сутки, что он провёл среди них, ощутили: не корысть заставляет его так переживать. А что чья–то смерть на нём — теперь такое не в диковинку.