Я крепко спал, накрывшись хозяйским тулупом, когда прибежал Вячка Билетов. Я не слышал, как он дубасил ногами в ворота, переполошил соседских собак, поднял хозяина. Вячка сбросил с меня тулуп.
– Лёнька, выступаем!
Я сел на топчане, из открытой двери обдало морозом; у меня сразу застучали зубы. Вячка схватил за плечо пятернёй в ледяной перчатке:
– Ноги в руки и топ-топ! А я побежал других собирать… – он выскочил; дверь, обросшая по краю льдом, закрылась неплотно.
Была ночь на 12 января 1919. Наш 5-й Сызранский полк стоял в Оренбурге, на который наступали красные: с северо-запада и с юга, от Актюбинска. Меньше суток назад наш полк отвели с северо-западного участка, мы встали на квартиры, и вот – тревога.
Обуваюсь. Хозяин, малорослый бородатый возчик, дымит самокруткой, поглядывает на мои американские ботинки с голенищами. Натягиваю их на толстые шерстяные носки. Ботинки достались по счастью. Когда летом восемнадцатого я, кузнецкий гимназист, вступал в Сызрани в Народную Армию Комуча, мне подфартило. В интендантстве оказался приказчик галантерейного магазина из Кузнецка Василий Уваровский. Он и постарался, чтобы американские ботинки были у всех кузнечан.
Ребят, с которыми я пришёл в Сызрань, было больше тридцати. К нынешней ночи нас осталось двадцать четыре. Почти все мы – из одной гимназии.
– Х-хе, сударь солдатик, без ног будете, – замечает хозяин, посиживая подле меня на табуретке, тянется рукой к моему ботинку, – одна кожа, без подкладки?
– С подкладкой, – возражаю я, – да и носки!
Он качает головой. Не знаете, мол, наших оренбургских морозов. То, что до сих пор было, – это ещё не морозы. Нынче – уже да! Как пошлют вас в степь, на ветер… Убеждает сменять ботинки на валенки: у него есть запасная пара.
Я вспоминаю, как последние недели в степи коченели ноги, но отдать мои тёмно-жёлтые, с рыжинкой, мои высокие ботинки свиной кожи – надрывается сердце.
– Чтоб душа у вас кровью не залилась, можем эдак, – предлагает хозяин. – Коли воротитесь и скажете – валенки, мол, вам были без надобности, я возверну вам ботиночки.
Соглашаюсь. Хозяин одобрительно бормочет:
– Умно! Ещё как умно. – Даёт мне мятые листы обёрточной бумаги: из такой в лавках сворачивают кульки для пряников, сахара. – Поверх нательной рубашечки, сударь, завернитесь. А после – пухом… – суёт пуховый оренбургский платок. – У нас так-то говорят: на басурмана – отвага, на мороз – пух да бумага.
* * *
Прибегаю к школе прапорщиков, где наш штаб полка. Во дворе курят человек десять добровольцев, поёживаются на морозе. Другие несутся мимо них в здание. Звонко скрипит утоптанный промёрзший снег. Я тоже спешу в школу, в столовую. Увы, варевом тут не пахнет.
– Лёня, ботинки стырили? – встревоженно восклицает Юра Зверянский, глядит на мои валенки. Машу на него рукой, объясняю, в чём дело.
– Посмотрим… – мрачно говорит он насчёт предложения моего квартирного хозяина. – Если не захочет возвращать, я приду!
Юра на год старше меня: ему семнадцать. Сын врача. Давно прославлен в гимназии страстью к самодельным адским машинам. Одна из них взорвалась у него в руках: лицо осталось обезображенным. Вместо левой брови – шрам; шрамы на щеках, на подбородке. Когда Юра сердится, лицо кажется злодейским – за это его прозвали Джеком Потрошителем. Прозвище Юре нравится. А вообще он очень гордый, обидчивый.
К нам подходит Петя Осокин, он учился в одном классе с Юрой. Сын небогатого помещика. У Пети большие, прямо-таки коровьи глаза, а в профиль похож на грача. Он – пылкий любитель литературы, причём, увлекается Гоголем, Толстым и всей русской классикой. Это странно. Многие из нас любят читать, но мы жадно читаем Эжена Сю, Хаггарда, Буссенара. Стрельба, приключения – что в книгах может быть интереснее этого? Для Осокина же страшно интересна какая-нибудь фраза из Гоголя. Когда, например, Чичиков торгуется с Собакевичем и Собакевич сообщает, что сейчас скажет Чичикову одно приятное слово. И говорит: "Хотите угол?"
– Хо-хо-хо! – Осокина душит смех. Петя вновь и вновь пересказывает сцену: – Представляете, Собакевич дерёт за мёртвую душу "угол" – двадцать пять рублей! И это для Чичикова – приятное слово, ха-ха-ха!
Пете возражают: ну и чего, дескать, особенного? Показано, что Собакевич – жадный, вот и всё.
– Не всё! – Осокин мотает головой. – Ты только почувствуй, как ввёрнуто! Какой иронизм. – И заговорщицки повторяет: – Хотите угол?
Сейчас Осокин, кивнув на меня, говорит Джеку Потрошителю:
– Лёнька – прямо Ноздрёв! Проиграл ботинки, спёр у истопника валенки…
– Будет тебе, Николай Васильевич, – говорю я. – Лучше скажи, чего нас взбулгачили?
Осокин окликает сызранского реалиста Селезнёва, в эту минуту вбежавшего в столовую:
– Что-нибудь знаешь, Селезень?
Тот повернулся к нам, лицо розовое с мороза, на ресницах иней. С выражением бесшабашности выкрикивает:
– Оренбург прос…ем! Красные лупанули с юга, взяли Соль-Илецк. Нас
бросают им навстречу.
– Врёшь? – Джек Потрошитель обхватил сызранца за плечи, глаза так и пыхнули.
Селезнёв клянётся, что не врёт. Мы трое тискаем его, хлопаем по спине, по шее. Нас обуял азарт. Бои, в которых мы до сих пор участвовали, кажутся второстепенными. Мы всё время ждали бешеной победной битвы. Неужели она – вот-вот?
