Комбат - [44]

Пленный молчал.

— Почитайте, каково от ваших доблестей моему народу! — проговорил Каролайнен. Разволновавшись, он не вдруг расстегнул шинель и достал из кармана гимнастерки принесенное Васильевым письмо. Полковник стоял неподвижно, не брал письма из рук Каролайнена.

— Возьмите письмо! — потребовал Тарасов.

Полковник взял.

— Читайте.

Полковник начал читать. Он читал спокойно и медленно, пристально водя глазами по строчкам. На лице его было такое выражение, точно у себя в кабинете, чуть уставший, он читал обычную деловую бумагу. Ни в глазах, ни в движении губ не выразилось никакого волнения, ни одна тень не пробежала по его лицу. «Ну, видать, силен палач! — подумал Тарасов. — Ничем его не прошибешь! Закоренел!»

Окончив читать, пленный посмотрел на Тарасова, молча спрашивая, что еще от него потребуется.

— Я не могу понять, как человек может докатиться до вашего состояния? — не удержался, с презрением спросил Тарасов.

Пленный понял, чем вызван этот вопрос, и попросил:

— Разрешите присесть…

Он сказал это так, точно зашел к знакомым, а те по невнимательности не заметили его состояния и не позаботились о нем. Эта как-то по-домашнему прозвучавшая просьба невольно заставила Тарасова с удивлением посмотреть на пленного. Он видывал в плену наглых фашистов, видывал перепуганных, видывал этаких наружно покладистых, но такого пленного видел впервые. И уже без прежней непримиримости ответил, показывая на стул:

— Садитесь.

Тарасов, глядя, как устало, по-стариковски полковник опустился на стул и, сев, уронил руку с письмом на колени, понял, что удивившее его спокойствие полковника было следствием желания не выдать здесь своих чувств, а теперь, как говорится, пленный сдал — не хватило сил на притворство. Понял это и Каролайнен.

— Дайте мне письмо, господин полковник, — сказал Каролайнен.

Пленный не шелохнулся.

— Дайте же, — повторил Каролайнен.

Полковник, все не поднимая головы, протянул руку с письмом. Каролайнен бережно сложил этот тетрадный листок и, глядя на полковника, с болью в голосе проговорил:

— Вам этот документ ни к чему, полковник. Вы чужое горе стараетесь не замечать. А я буду носить его вот тут, — он постучал кулаком против сердца, — чтобы всегда помнить: мой долг — до последнего дня биться за то, чтобы никто и никогда не смел посылать сыновей моего народа на напрасную гибель, на преступление, на муки…

Сказав это, он спрятал письмо и слишком медленно и долго возился с крючками шинели. Когда крючки были застегнуты все, а справиться с собою, видно, Каролайнен не смог, он, не глядя ни на кого, попросил:

— Я ведь не нужен больше… разрешите выйти.

— Иди, иди и успокойся… успокойся, — беря его за плечи, понимающе и сочувственно выговорил Тарасов.

— Спасибо… — ответил переводчик и быстро вышел.

Все это, взбудоражив чувства и мысли Тарасова, настроило его, скорее, на спор с пленным, чем на допрос. Но пленный больше отмалчивался, а главное, было не до споров сейчас, и Тарасов сказал:

— Перейдем к делу, господин полковник. Надеюсь, вы понимаете, что от вас требуется? Или мне назвать вам то, на что я бы хотел получить от вас ответ?

— Не надо, — прямо глядя на Тарасова, проговорил пленный, — не трудитесь. Я все понимаю, но отвечать вам не буду.

— Не оригинальное начало, господин полковник, — заметил комбат.

— Это как вам угодно, — усмехнулся пленный.

— А если хорошенько поразмыслить, господин полковник?

— Позвольте задать вам один вопрос?

— Задайте.

— Если бы вы попали к нам в плен и я бы спросил у вас численность войск, их расположение, намерения командования, вы бы ответили на эти вопросы?

Тарасов не сразу нашелся, как и ответить. Его поразило, что этот человек смел себя сравнивать с ним.

— Вы думаете, что говорите?

Он даже руками развел, не зная, как высказать то, что было в его понятиях и чувствах.

— Не удивляйся, комбат, — заметил молчавший до этого начальник штаба, — у бандитов тоже есть свои правила чести. Они ведь тоже считают позором выдать товарищей.

— Разве только.

— Вы можете называть меня как угодно! — сверкнув глазами и даже махнув в сторону Тарасова рукой, крикнул полковник. — Это ваше дело. Но я говорю с вами только для того, чтобы вы не имели напрасных надежд и поберегли свои и мои нервы. К чему попусту тратить время?

— Ну, это как сказать, — жестко заметил комбат.

— Бросьте, — снова махнул рукой пленный и усмехнулся. — Чего зря пугать меня. Ничего вы мне не сделаете. Не часто говорю теперь по-русски, забываю хорошие русские речи. Как это у вас говорится? A-а, вот: потопаешь, потопаешь, да и не слопаешь. Так, кажется?

— Откуда вы знаете, сделаю я вам что или нет? — спросил Тарасов с такою искренностью, что полковник невольно улыбнулся.

— Я, молодой человек, имел честь окончить Петербургское юнкерское училище, а потом дослужиться до командира роты в русской армии. Так что кое-что о русских знаю. А как у вас теперь, не трудно было увидеть. Когда вы увидели у меня вот это, — полковник показал на подглазину, — ваш разведчик ведь, в сущности, извинился, сказав: «Брыкался, стерва». Мы бились, как у вас говорят, не на жизнь, а на смерть, и этот синяк мне посадили в схватке, а разведчик и то извинился. Значит, в другом случае применить силу и подумать нельзя. Это у вас невероятно. Разве я не прав?