Комбат - [45]

— Да-а-а, господин полковник, ничего не скажешь, — неожиданно за спиной Тарасова раздался голос комиссара, — вы действительно кое-что знаете и, главное, все учитываете.

Тарасов так был занят пленным, что и не слышал, как вошел комиссар. Порывисто вскочил, обернулся, только и мог выговорить на радостях:

— Вернулся, жив!..

— Я-то вернулся…

Комиссар сел против пленного и, продолжая прерванную Тарасовым мысль, заговорил:

— Каролайнен сказал мне, кто вы, господин полковник, но все же я не думал, что вы будете спекулировать на нашей доброте. Зачем же насмехаться: потопаешь, потопаешь, а не слопаешь, как вы изволили выразиться? Разве гуманность так уж смешна, по-вашему?

— Вы не так меня поняли, — вроде даже смутился пленный.

— А как вас следует понимать?

— Очень просто: не надо ни хитрить, ни пугать меня.

— Хорошо, давайте говорить просто, по-солдатски.

— А зачем? Если вы старший командир, я только повторю — сведений никаких не дам, если же младший, не понимаю, чего с вашей помощью надеется добиться ваш командир?

— Я комиссар.

— Ах вот что, — усмехнулся полковник, — вы надеетесь меня сагитировать.

— Ну что вы! — рассмеялся комиссар.

— Но что вы от меня хотите?

— Кое-что уяснить и понять. Согласитесь, вы необычный пленный. Вы знаете наш народ близко и не первый раз воюете против нас. Но ведь вы воевали и вместе с нашими солдатами. Не всякому доводится пережить такие повороты в судьбе. Не так ли?

— В революции не один я пережил такое. Но что вас-то интересует теперь?

Разговор у них шел так, что только кончал говорить один, начинал другой, и Тарасов не успевал сначала, а потом и перестал следить за выражением их лиц, за тем тоном, каким говорилось — теперь вся суть была в словах, и он внимательно слушал.

— Скажите откровенно, господин полковник, вот вы, лично вы, неужели всерьез надеетесь победить нас?

— Я знаю не только то, что вы отметили, но и всегда имел отличные оценки по истории в Петербургском юнкерском училище. Я знаю, надежды победить Россию напрасны.

Тарасов понимал, что комиссар говорит не зря все это, он более опытно ведет допрос, и сдержал себя. Начальник же штаба не выдержал, быстро шагнул к пленному и, наклонясь к нему, крикнул:

— Так какого же дьявола вы лезете на нас?

— Молодой человек, молодой человек, — глядя на лейтенанта с грустной улыбкой и покачивая головой, проговорил пленный, — и я ведь был молод и так же горячился когда-то. Все мне было ясно. Все! И судил, и жил, как у вас говорят, — напропалую, да поукатали сивку крутые горки. Так ведь, кажется, говорится?

— Я никогда не поступлю вразрез со своими убеждениями! — горячо воскликнул лейтенант.

— Желаю вам такого счастья в жизни, — с какою-то насмешливостью и в то же время вроде искренностью проговорил пленный, глядя на лейтенанта все так же по-доброму.

«Ишь, заигрывает!» — рассердился Тарасов и, подойдя к начальнику штаба, покачал головой и сказал:

— И ты еще веришь его словам? Напрасно. Все они, — он кивнул на пленного, — как возьмешь за горло, кричат: «Гитлер капут!» Все они выторговывают себе сочувствие. Знакомое дело.

— Конечно, приятного мы друг другу ничего не сделали, и я понимаю вашу злость, — заметил пленный, — но вы зря обвиняете меня в притворстве. Выторговывать мне нечего. Выторговывают в плену от страха и предательства. А я вам пояснил, что бояться мне нечего, предавать не собираюсь.

— Но согласитесь, понять вас трудно, — сказал комиссар.

— Возможно, — согласился пленный, — мы в разном положении и разные люди.

— Все это чепуха, — махнул рукою комиссар, — как бы ни были разны понятия у людей и сами люди, только круглый дурак будет делать дело, видя, что оно напрасно. А вы человек неглупый. Так что позвольте и мне не поверить вам.

— Как хотите.

— Но ведь одно с другим никак не вяжется. Воевать так зло, как вы, и не верить в победу, по-моему, нельзя.

— Я солдат, вот и все. А солдат должен безупречно делать свое дело. Что это будет за армия, если каждый начнет делать, как вздумается и что захочется? Вы в своей армии позволите это?

Этот аргумент, видимо, был неопровержимым для полковника, и он, выложив его, явно надеялся, что крыть будет нечем и разговор прекратится.

— Удобную вы нашли для себя норку, господин полковник, — насмешливо проговорил комиссар, — мне велят— я делаю, а остальное не мое дело. Только в этой норке от людей не спрячешься. Подите, объясните матери нашего солдата, которого вы убили, что сделали это оттого, что вам так велели, — поймет она это и простит вас? Ну, как вы думаете? Молчите. И то ладно… По-нашему, полковник, это преступная философия, — спокойно продолжал комиссар. — Мне велят, я и делаю. Эго самооправдание не убедительно. Вы лично тоже причастны к тем страданиям и смерти, что принесли нам, и с вас никто не снимет вины за это, если вы сами не снимете ее с себя, не оправдаете себя действиями, искупающими эту вину. Комиссар продолжал горячо, убежденно: — Неужели ваш долг перед собой не велит вам поступить так, как говорят вам ваши убеждения? Если, конечно, вы искренни. Вы же говорите, что война с нами — напрасное дело для вас, так надо делать все, чтобы она кончилась, Это ведь только на пользу вам и желанно нам.