Командировка - [48]

В цехе душновато, пахнет химикатами и какими-то испарениями, женщины ведрами черпают из чанов тяжелую массу и льют в вагонетку, чтобы везти на сушку, и за смену своими руками перечерпают тонны… Гости кладут на память в карман кусочек агар-агара и уходят, думая о том, что хлеб острова Жижгина вовсе не легок.

Здешний гид Анна Павловна Бронникова — она же лектор, общественный библиотекарь и член многих островных комиссий — задерживается, чтобы напомнить одной из работниц, что у младшего — двойки.

— Подумайте, — как-то лихорадочно горячилась она еще по пути, — разведут ораву, а воспитывать — увольте. Пришла к одной перед учебным годом школьников переписывать, отчества спрашиваю. Задумалась. «Колька у меня Васильевич, Колька точно Васильевич. Тамарка… Тамарка… Тамара Сергеевна. Верка… Мухаммедовна, сразу и не выговоришь. А вот Володька… Колька, чей у нас Володька-то?» Колька, уже подросток, краснеет, злится: «Отстань! Откуда я знаю…» Какое уж тут воспитание.

Признаться, мне показалось, что Анна Павловна слишком строга. «Безнравственность» здешних женщин — на Жижгине действительно очень высок процент матерей-одиночек — явление все же вторичное; происходит в таких вот северных трудных местах отбор населения, оседают здесь люди с непрямыми судьбами. Мудрено ли, что любовь, замужество многие начинают мерить сроками вербовки мужей-сезонников. Спасибо Северу, он по-своему добр к ним и справедлив. Молоко семи здешних коров делится поровну между многочисленной детворой, на всех хватает мест в яслях, заброшенные на вертолете апельсины предназначены не кому-нибудь, а тоже им, этим самым не очень праведным и, наверное, не очень в личной жизни счастливым островитянкам. Жижгин добр к ним, он их кормит, дает им кров, и покой, и надежду. Оттого, верно, и они несуетливы, ровны, приветливы. Оттого, и сердясь порой на активистку Анну Павловну, они сейчас сочувственно качают головами ей вслед:

— Тоскует Анна Павловна…

На другом краю острова, над мшистым обрывом, сбившись в серую стаю, стоят грубо сколоченные, обветренные, некрашеные или просмоленные поморские кресты, а над самой свежей могилой пирамидка со звездой: Тимофей Петрович Бронников.

— Вечером поиграл внучке на гармошке, а утром не встал…

Анна Павловна одета в тот же костюм, что и тогда, на теплоходе, на лацкане орден Ленина. Но после смерти мужа побледнела, осунулась, в волосах прибавилось седины. Однако она почти по-девичьи сухощава, подвижна, легка на ногу и на башню маяка взберется быстрее молодой.

Анна Павловна отворачивается к окну.

— Вот скворечник успел сколотить.

Молчат скворечники: над наличниками и на шестах, с одним отверстием и с двумя, с какими-то в поперечных планках трапиками, порожками, ступеньками, лестничками, балкончиками — великое множество и многообразие птичьих домов на Жижгине!

— Скворцы? Не знаю, — рассеянно говорит Анна Павловна, — по-моему, не прилетают. За двадцать шесть лет, что живу на Жижгине, не видела ни одного скворца. Может, он видел, раз прибивал… Целая жизнь прожита. Был он и мальчиком-годовиком у соловецких монахов. Красноармейцем. Парторгом на Жижгине. Здесь многое его руками сделано.

И опять повторяет:

— Целая жизнь…

Наутро оставив внучку в яслях, Анна Павловна заходит за письмами и газетами. Открылась навигация, значит, почта будет приходить чаще. А то зимой однажды ей вручили сразу сорок семь номеров «Советской России». Сегодня ей было письмо от сестры и «Книга — почтой» прислала заказанные военные мемуары.

Дома Анна Павловна сразу же развернула письмо. Старшая сестра Мария последние годы учительствовала в Онеге и теперь тоже на пенсии. Она писала: «Спасибо тебе, Анюта, за письмо и за заботу о моем здоровье. Ты, родная, много мне лет жить не желай, так как это ни к чему, да и толку мало. Я теперь приношу только хлопоты и заботы, а пользу своей Родине, родным и знакомым не приношу, зачем же жить? А жить, чтобы есть и пить, бесполезно и стыдно…» Анна Павловна улыбнулась и утерла слезу. Вся сестра в этих строчках. Мало ли поработала на своем веку, заслужила ордена Ленина и «Знак Почета», по всему беломорскому побережью, да нет, по всей стране ее ученики, а все та же, что и в молодые годы, неудовлетворенность собой.

Сестры дружили с детства, всегда поддерживали друг друга, а приходилось им нередко очень туго. Отец, священник и учитель в Нижмозере, умер рано, оставил пятерых детей. «Ни дома, ни лома» у осиротевшей семьи. Отправив дочек в Архангельск, в епархиальное училище, мать пошла работать у чужих людей. Приезжавших на каникулы детей неделю кормила, а потом они кормились сами, нанимаясь на полевые работы или ухаживать за скотом.

В доме, где мать снимала комнатушку, ютились и ссыльные, они, чем могли, помогали вдове. Один из них, Авель Енукидзе, не забыл о ней и через много лет, когда он уже жил в Москве и был секретарем ВЦИКа, — писал, спрашивал, чем помочь, присылал денег.

На первую учительскую должность семнадцатилетняя Анюта прибыла босиком, единственные парусиновые туфли несла в узелке. Деревенские девушки считали ее, учившую их, их младших братишек и сестренок, подружкой и приглашали на свадьбы. На первой же свадьбе невеста Анфуса Каменская так искренне и искусно «приплакивала», так жалостно изливала на людях свое горе, что юная «наставница» не выдержала и… упала в обморок. Впрочем, в последующие годы, учительствуя и в Пушлахте, и в других деревнях побережья, научилась и она песням, и печальным, и озорным, и игровым — хороводным.