Командировка - [21]
Наутро мы уезжали. Осталась на восток от нас изба Дегтяревых. Вездеход, срывая наст, в снежной пыли плыл к Диксону. Мы плавно заваливались в овражки, легко взмывали по склонам, как будто мягкие краски тундры — белая и серая — смягчали само движение, ровное, лишенное рывков и тряски. И чтобы мир этот не показался заезжему человеку безжизненным, на холме появились четыре оленя.
Хороши они были! Непонятно, то ли тундра повторяла в холмах и распадках контуры их тел, то ли сами они были продолжением этой плавной земли. Крупный вожак повернул голову в нашу сторону и смотрел, казалось, с любопытством. И так же с любопытством и без страха глядели остальные. Вездеход все так же шел по снегу, все так же привычно, как прибой или ветер, гудел мотор, и я не сразу поняла, что что-то изменилось. Смолк разговор за моей спиной, защелкали затворы; я, ничего еще не понимая, любовалась оленями, а они смотрели на меня. Я увидела ствол карабина, выставленный в открытую дверь, услышала выстрел, громкую ругань, а олени все стояли и смотрели на меня. Наконец, вожак, закинув голову, пренебрежительно повернулся и широкими скачками, первым, стал уходить в сторону.
«Гони!» — с остервенением крикнул кто-то шоферу, и вездеход, лязгнув траками, стал набирать скорость. Какое-то время расстояние до оленей не уменьшалось. Казалось, это я бегу с ними, стелясь над снегом.
Икры сводит судорога, сердце стучит и в перерывах между его буханьем не успеваю ни слова выговорить, ни крикнуть даже. Прямо передо мной раздувающиеся бока тонконогой важенки. На нежном, серовато-белом — в цвет тундры — меху огнем вспыхивает кровь и чуть позже над ухом ударяет выстрел. Стреляли неумело — важенка скачет. Еще выстрел, на этот раз она спотыкается и… все-таки скачет, уже ковыляя, волоча, странно выворачивая на скаку окровавленную ногу. Мне показалось, что она оглянулась. «Перестаньте», — прошу, даже, кажется, хватаю водителя Володю за руку, но в зеркальце над рулем вижу его оскаленное лицо и понимаю, что слова бесполезны.
Еще несколько жестоко плохих выстрелов, и важенка падает на бок, переворачивается на спину, дергает ногами, как будто бежит по серому полярному небу. «Гони!», «гони!» Палят по обессилевшим животным из дверей, окон, невпопад и все-таки впопад; прямо у моей щеки дергается раз за разом ствол, но выстрелов я уже не слышу, а только вижу кровь на нежном палевом мехе, кровь на снегу. Еще одна годовалая телка валится в снег. Два подранка тяжело уходят в тундру. Еще сегодня вечером на запах свежей крови придут за ними волки. Мимо окна вездехода тянут добитую важенку, и остывающий карий глаз смотрит на меня.
Охота — труд. Труд тяжелый, часто опасный. И, как всякий труд, он — честен. Не понимаю, не принимаю охоту — развлечение, жестокую забаву!
Вездеход наш, смердя выхлопом, ползет на запад. Мои спутники смущенно молчат, заговаривают и опять замолкают. На губах у водителя Володи неловкая улыбка. Вспоминаю разговор с Мишей Дегтяревым о вездеходе. Да, рации охотникам нужны, необходимы. А вездеходы? Не знаю.
…В вечерней сумятице московских улиц (особенно, когда навстречу бегут девчата в модных отороченных песцом капюшонах) мне так и видятся они, стоящие на пороге «избы Дегтяревых» у самой кромки Ледовитого океана, — Михаил в своем лохматом малахае и Зина в городском пальтишке с цигейковым воротником.
Сережку из-за наждачного ветра оставили во внутреннем дворе, где он в новой шубке и зеленых фетровых валенках выводит спирали на своем трехколесном велосипеде, а снаружи над размытыми, курящимися поземкой очертаниями земли стояло чистое бледно-синее небо с четкой архитектурой облаков.
Тундра уходила в полярную ночь. Теперь только окна избы Дегтяревых будут светиться до нескорого рассвета и поскрипывать будет близкая земная ось.
Растрата
Проторговалась Валя Фомина, школьная буфетчица. С сентября по декабрь благополучно продавала ребятам печенье и конфеты, носила из совхозной столовой бачки с горячим. А накануне нового года пришла ревизия и обнаружила у Фоминой недостачу.
Растратчицу жалели: куда она теперь, в школе-то свои детишки хоть на глазах. Находились и трезвые головы — пустили, мол, зайца в капусту; перебирали на память последние Валькины обновы: видное стеганое пальто из красной болоньи, золотое кольцо, сама будто хвасталась, — за сорок пять рублей.
В Подгощах Фомины недавно, переехали прошлой весной. Поставили на задах аккуратный домик в два окошка. Обращенная к деревне стена выкрашена в небесно-голубой цвет. Зимой окна занавешены изнутри. Зато, говорят, в теплое время рамы настежь, и по всей улице слышно, как у Фоминых крутят радиолу.
Идет мимо местный парень, завидует: хороши у Фоминых пластинки, новинки эстрады. Идет директор средней школы Виталий Геннадьевич, радуется: весело, дружно живут Фомины. Идет кладовщица Капитолина Васильевна, Фоминым родня, хмурится: говорила, покупайте стиральную машину, а они польстились на музыку. Идет Евгения Соломина, соседская дочь, библиотекарь из Новгорода. Сворачивает к дому, видит разбросанные дрова, обкусанные топором поленья — рубил кто-то неумелой рукой.
