Командировка - [33]

Сощурил глаза, и мальчик с прутиком растворился, исчез в стене.

— Ладно, — сказал я. — Не принимай мои слова всерьез, Шура.

Что бы мы еще наговорили в чудную эту минуту друг другу — неизвестно; появился освободившийся от стряхивания пепла Давыдюк.

Подходя, он строго глядел на свои ручные часы.

— В вашем распоряжении десять минут, товарищ.

— Уложусь, — заверил я. — Шура, прогуляйся покамест.

Девушка безропотно подчинилась. Джинсы в обтяжку на выпуклых бедрах, раскачивающаяся походка — ох, помучит кого–то мой новый приятель.

Давыдюк взгромоздился на Шурочкин стульчик — хрустнул деревянный.

— Слушаю вас, товарищ.

— Это я вас слушаю, Викентий Гаврилович. Специально прибыл послушать. Вы нашего коллегу Мальцева шибко обидели, он теперь ехать отказывается сюда. И тем не менее утверждает, что именно вы гоните брак. Лично.

— Чего? — одышка, отпустившая было Давыдюка, возникла снова свистящим хрипом. Неприятно, когда человек неподвижно сидит, а дышит со свистом.

— Того самого, Викентий Гаврилович, напугали вы Мальцева. Он теперь со страху и городит напраслину. Я–то ему сразу не поверил, а уж когда вас увидел, как вы работаете и ни одной свободной минутки не имеете, совсем убедился в обратном. Узел ваш, конечно, с брачком. Но, думаю, вы тут ни при чем. По лицу по вашему видно. По честной улыбке.

— Ты со мной так не толкуй, парень, — сказал Давыдюк, смиряя дыхание. — Ты по–человечески спроси, чего надо, не выхлюстывай. Я всяких видал, учти.

— Бронхи надо бы вам подлечить, Викентий Гаврилович. У вас не астма ли?

Он должен уже был рассердиться и уйти, но не уходил. Или вставать ему было лень. Или реакция замедленная. А мне с ним говорить было больше не о чем.

— Я уж слыхал про тебя вчера, — задумчиво, беззлобно произнес Давыдюк. — Больно ты шустер. Кидаешься на всех, как пес. Из себя выводишь. А-а? Думаешь, в злобе человек открытей. Верно?

— У вас операция пустяковая, на стадии доводки. Сказать вам нечего.

— Зачем же ко мне пришел?

— Ко всем хожу. По очереди.

— И с Прохоровым беседовал?

— Нет еще, не успел.

Я закурил, протянул ему пачку. Курево пошло ему впрок. Дыхание выровнялось, по лицу, словно облитому жидкой латунью, расплылось выражение довольства и умиротворения.

— Мальцева вашего я почему погнал, знаешь? Он человек хлипкий. Под руку норовит поднырнуть. Не люблю таких. С виду дотошный, а внутри — пшик с маслом. Вот ты академика из себя не корчишь, и поэтому я с тобой разговариваю. А мог бы и послать. Учти! Я рабочий человек, меня дальше верстака не бросят. Сколько, думаешь, мне лет?

— У-у.

— То–то, что «у-у». Шестьдесят восемь, вот сколько. Это я к тому, что пугать меня не надо — пуганый. И мудрить со мной не надо — крученый. На твое подозрение я отвечу так, послушай. У меня дети, внуки, большая семья. И всех их я жить учил. А теперь мне помирать скоро. Раскинь могзами, буду ли я напоследок в грязи мараться? Резон ли мне?.. Тебя как звать?

— Виктор.

— Извини, Виктор, что я на «ты». Привычка.

— Ничего.

— Про прибор тебе так скажу — не знаю. Ничего не знаю. Где я работаю, там чисто, а у прочих — не знаю. Вот у тебя взгляд–то острый, приметливый — чего есть, сам найдешь… Но все же замечу в форме совета: на людей зря не кидайся. Люди у нас в большинстве хорошие, как и всюду. Хорошего человека зря обидишь — себя обидишь.

— Я понял, — сказал я. — Спасибо, Викентий Гаврилович.

— И сохраннее будешь, — добавил он, усмехнувшись.

Я и забыл, что похож на Пьеро. Может, этим я и смягчил многодумного Давыдюка. В прохладном полумраке коридора его лицо напоминало оплывшую маску языческого божка. Я понимал, почему он не нравится очаровательной девушке Шуре. Он был из другого мира, того мира, который меня коснулся в детстве, а Шурочке был вообще непонятен и чужд.

— Что ж, десять минут прошли, Викентий Гаврилович. Спасибо.

— Ладно, Витя, чего там. — Он яростно чесанул грудь под рубахой. — Ты мне глянулся. Рыщешь, кидаешься, а глянулся. Предполагаю, тебе еще не раз подсветят по сусалам. Ха–ха–ха!

С этим добрым прогнозом он поднялся со стула и потопал к себе. А я остался и курил.

Потом открыл блокнот и торопясь исписал целую страницу. По привычке я делал записи в своем блокноте, хотя мне давно было ясно, что можно пройти все пункты создания узла, от нуля и до стенда, и ни до чего не докопаться. Ошибался не принцип, ошибались исполнители, если можно так выразиться. И способ обнаружения должен был быть особенный, скорее психологический, чем технологический.

Общая идея и модель были безупречны, но комбинаций технического свойства, на которые опиралась идея, было великое множество, и в их состыковке тоже могла таиться ошибка.

Поначалу задача моя была проста, и понимал я ее просто: мне следовало так или иначе убедить товарищей из института заново заняться более тщательной отработкой узла. Таково было задание, данное мне Перегудовым. Но постепенно, вживаясь в эту атмосферу нервозности и недоговоренности, этого неестественного возбуждения, я ощутил в себе желание помочь не только Перегудову, но и всем здешним товарищам: и Капитанову, и Никоруку, и Шутову. Мне бы изменить тактику, мне бы не раздражать их своим горячечным мельтешением. Это были прекрасные люди, они бы поняли меня. О господи, кто дал мне право судить их и подозревать! Я испытывал чувство странного, глубокого отчуждения от самого себя, того, каким я был всего несколько дней назад. Говорят, шлея попала под хвост. Да, мне попала шлея под хвост, я не умел остановиться, расценив с самого начала свою миссию, как визит лазутчика в стан врагов, я и действовал соответственно. Более того, с некоторым страхом я сознавал, что вряд ли теперь остановлюсь, пока не расшибу лоб о стену рядом с открытой дверью…