Кома. Первая и вторая книги. - [56]

— Конечно, скучал, — согласилась бабушка. — Всё бегаешь, работаешь, учишься. Знамо дело, оно надо. Но и родных забывать не следует.

Бабушка чмокнула меня в щеку, бросила на стол доску и поставила передо мной чугунок с вареной картошкой. Как по волшебству рядом появилась квашеная капуста, моченые яблоки, маринованные грибочки и стакан с разбавленным капустным соком. Я запустил руку в чугунок и спохватился.

— Бабуль, ты садись!

— Сейчас чаю поставлю и сяду, — бабушка ловко засунула старый железный чайник в пылающую печку и села за стол.

Странно. Она же всегда чайник на плите грела. Я перевел взгляд на левый угол около печки. Там стоял шкафчик с кастрюлями. Плиты не было — был очаг. Старый, обмазанный глиной, закаленный годами службы.

— Бабуль… — я перевел взгляд на бабушку.

— Ты кушай, внучок, кушай. Вот, яблочко попробуй моченое. В капусте мочила, с корнем солодки. В банке такую не сотворишь, липа — она дух дает!

Я вспомнил огромную липовую кадушку, стоявшую в чулане, и оживился.

— Бабуль, а как ты капусту квасишь?

— Да так и квашу — слой капусты, соль, яблоки, снова капуста, снова соль. Солодки еще добавляю. Секрет в водичке. Её совсем немного надо, чтоб кислоту не сбить.

— Ты какой-то отвар варишь из трав?

— Боль я варю. Болью и замачиваю. Киснет капуста в ней просто замечательно!

— Болью…

Я перевел взгляд на стоящий на шестке горшок с водой, закрытый тряпкой. Бабушка проследила за моим взглядом и принесла его за стол.

— Вот, гляди. Правильно сваренная боль.

В горшке плескалась вода, темно-серая, глянцевая.

— Научи, бабуль!

Заслонка с печи была отодвинута, чайник выловлен бесстрашной рукой с прихваткой. На шесток шлепнулся чугунок.

— Ну, иди за водой. И запомни — вода должна быть живая.

Живая — то есть из природного источника. Я зачерпнул ковшиком принесенной воды, принес её на кухню, наполнил чугунок.

Бабушка вручила мне деревянную ложку.

— А теперь мешай противусолонь и повторяй за мной: боль злобучую, боль ломучую вырываю из себя, закопаю в воду я…

Это была не бабушка. То есть, я видел бабушку, воспринимал её как свою родственницу, но это была не та бабушка, которую я помнил.

— Слова не важны, тут главное — настрой! — бабушка подняла палец вверх. — Ты когда мешаешь, представляй, как боль твоя из тебя вытекает, как вода её принимает и растворяет. Боль из тебя и перетечет. Мешай-мешай. Три по три раза. И повторяй наговор-то.

Я перемешал темнеющую воду, и бабушка ловко поставила горшок в печку.

— А теперь боль должна свариться/приготовиться. Пусть томится до кипения. А потом что хочешь с ней, то и делай — можешь врагу подлить, можешь березу напоить, или, как я, капусту заквасить.

Слово было одно, но смысл почему-то был двойным. Я напрягся, вслушался в бабушкину речь и понял — мы не на русском разговаривали, а на мокшанском.

— Ты не бабушка, — вырвалось у меня.

— Верно, — спокойно кивнула она; её фигура потекла, постройнела, волосы заплелись в темно-русую косу. — Я прабабушка. Всё запомнил, внучок?

— Запомнил. Может, ты хочешь что-то еще сказать?

— Как сегодня из дома выйдешь, так до полуночи не возвращайся, — после короткого раздумья сказала она. — На этом всё. Заглядывай почаще.

И я проснулась.

Я лежала у себя в комнате, в доме Стоунов. Был разгар июля. За окном светило утреннее солнце. Триша мурлыкала у меня под рукой. Сердце колотилось как бешеное.

Сон был как еще одна реальность — ярче, объемнее, но не имеющая четкости. Прабабушка… Которая? У меня были мокшане в роду, по которому мне достались способности, но сварить боль… Что за бред?

Но руки сами потянулись к чистой тетради и вывели заголовок: «Как сварить боль». Я посмотрела на него в задумчивости, тряхнул головой и быстро начала заполнять строчки, пока еще помнила слова заговора.

Сон не отпускал меня весь день. Он привиделся мне под утро, бабушка всегда говорила, что на рассвете часто вещие сны видятся. И они виделись. Только вот снов с покойницами-ведьмами еще не было. И родственница она мне может быть разве что по дедушке — про его родню я ничего не знаю, а татарские скулы мне достались от него. Может быть, в его роду тоже кто-то колдовал? Дело-то раньше было привычное.

Стоуны заметили мою рассеянность к ланчу.

— Что с тобой, Дим?

— Сон странный привиделся, — ответила я.

— Бывает, что сны — это просто сны, — философски сказал Энтони из-за газеты.

— Покойники в пятничное утро просто так не приходят. Да и предупреждение я получил очень четкое.

Стоуны переглянулись.

— Какое? — напряженно спросила Эмили.

— В дом до полуночи заходить нельзя. Вам тоже советую последовать этому совету.

— Хорошо. Сходим в кино, — сказал Энтони.

Вот, что мне нравилось в опекунах, так это их способность воспринимать информацию без обычных заморочек взрослых людей. Никогда от них не слышал: «Ты говоришь глупости. Детский лепет» — и тому подобное. Они всегда воспринимали меня как человека с собственной точкой зрения, даже когда я чудила. А теперь, когда я училась волшебству, мои слова и вовсе начали восприниматься на веру. Наверное, из-за Дамблдора, потому что до моей учебы в Хогвартсе опекуны были более критичны.

Что ж, кино так кино. Там как раз вышел в прокат «Запах женщины». Хотя, глядя на моё личико, кассир наверняка предложит какой-нибудь диснеевский шедевр. По городку как раз афиши Алладина развесили…