Колымский котлован. Из записок гидростроителя - [19]

— Иди след в след, как волки ходят, — посоветовал новый приятель.

Наконец мы подошли к строению неопределенной архитектуры. Седой постучал щеколдой. Я прикинул: можно свободно дотянуться до печной трубы. Послышался лай собаки.

— Губернатор, на место! — крикнул Седой и шагнул за плетень.

Дверь хибары была не заперта. Седой чиркнул спичкой, в сенцах было пусто. Мой спутник постучал ногой в боковую низенькую дверь. Никто не отозвался, но через минуту дверь отворилась. За порогом стояла маленькая сгорбленная старушка.

Седой обнял старушку, расцеловал.

— Как старый? Здоров, бабка Ульяна?

В избе пахло сыростью и щами.

— Еще господь не прибрал, милый. Но плохой совсем, никудышный сам-то. Да ты садись. Седой, и ты тоже. Простите меня, старую, совсем выжилась. Людей принять не могу честь честью. Разболокайтесь. А ты, сынок, совсем забыл, глаз не кажешь. — И она подсела к Седому на скамейку. — Окочурюсь, и знать не будешь. — Бабка Ульяна улыбнулась. И стала привлекательной маленькой старушкой. — Рада я тебе. Да ты какой красивый, дай разгляжу.

Я осматривал это убогое жилье, чувствовал трудную долю людей и не мог понять, зачем я тут, в этой перекошенной, на подпорках избе. Ходики, криво посаженные, хлестко отмеряли время. Седой поставил на стол водку, угостил бабку шоколадом.

— Пошто всякий-то раз гостинец, а мне и нечем кусать. Зуб на зуб не попадает, один с одной стороны и ползуба с другой.

— Дорогая, ты моя бабка Уля, да тебе давно полагаются золотые!

— Что ты, что ты, милый, — замахала руками бабка. — Скус-то какой от него. Железо да железо, только и есть, что красное. Ой, господи! — спохватилась старуха. — Щти-то! Совсем обеспамятела! Да надо и старика звать. Не позови — богу душу отдаст, а не вылезет.

Бабка Уля постучала ухватом в половицу. Где-то далеко, глухо отозвалось. Она достала из печи чугун, поставила на шесток. Руки ее, похожие на куриные лапки, — тряслись. Внизу под полом что-то заворочалось. Седой загадочно посмотрел на меня. Половица поднялась, просунулась лохматая бело-серая мокрая голова. Я оторопел. Седой не шелохнулся.

— Старуха-а! — прохрипела голова. Бабка Ульяна с проворством кошки бросилась в куть, вернулась с кружкой и прытко сунула ее под половицу. Голова высунулась побольше и проглотила содержимое. Этим временем старуха заготовила намазанный горчицей ломоть хлеба. Но голова лишь понюхала хлеб и снова исчезла под полом. «Не привидение ли?» — подумал я.

Но Седой снова постучал и крикнул:

— Гости пришли, папаша!

Через минуту-две голова, а за нею и ее владелец показались из-под половицы. Старик натужно свистел легкими. Седой хотел помочь ему поднять большое костлявое тело.

— Цыц! — оттолкнул его старик и, щелкая всеми суставами, — он так и не смог выпрямиться, — полусогнутым рухнул на скамейку. Шаровары его были в мокрой красноватой породе, сатиновая косоворотка едва держалась, видать, истлела на плечах. Старик опустил костлявые руки на стол. — Старуха-а! — гаркнул он, и лохматые пучки бровей, словно наклейки из пакли, приподнялись. Блеснули лихорадочно-желтые глаза. — Ты где там шеперишься?

Седой помог бабке поставить чугун на стол. Она принесла чашки, положила на край стола деревянные щербатые ложки. Старик ковшом зачерпнул из чугуна пахучие щи, но не донес, расплескал. Его лицо, то ли избитое камнями, то ли изрезанное ножами, с торчащими пучками грязных волос, исказилось. Он оскалил изъеденные цингой десны.

— Старуха, ты куда сгинула? — скрючил кулаки, закашлялся.

От него пахло землей и лошадью.

— Грибки, грибки, — хлопотала бабка.

Седой разлил водку. Старик сцепил кружку и, пригибаясь к столу, разом вылил в рот. Проглотил поднесенный бабкой груздь.

— Сковырнут нас эти драги-враги, — вдруг зашипел в лицо Седому старик. — Жилу надо выхолостить, самородки выколупать, все до единого. Все! — Старик грохнул по столу костями. Поднялся и, не разгибаясь, ящером полез под пол.

— Что это он? — спросил я.

— Из ума выжился. Роет, милый, как крот. Все подполье изрыл, золото ищет. Осатанел совсем. Как пошла по ручью драга, ни денно, ни нощно не утихает. — Бабка с досадой хлопнула по иссохшим острый коленям. — А вот в молодости он-то беда был мужик, кровь с молоком! Красивыми не были, а молодыми были! Уж шибко он за казну стоял. Объявил — золото. Все честь по чести. Сам управляющий с «Незаметного» привез сапоги, хромку с красными мехами, голосистая была, не приведи господь! Крупчатки куль, спирту, а мой спирт тогда и в рот не брал. Посулы пошли нашим мужикам. Де, мол, на самых добрых местах жить будете. Потом как понагнали народу, ну, и начали туркать наших по разным местам. Мой хоть и за казну, а в артелях не привык; страсть не любит лодырей. Бывало, артель сдает фунт, а мой два, три. Где и я подмогну, вижу — мужик спину свихнет — не двужильный. Другой раз скажу — шел бы в артель, дело к этому идет. «Не-ет, — вздохнет, — вольному воля, хочу как птица. Любая артель, какая ни есть, а кабала, душа что в клетке».

А тем временем мово мужика турнули с ручья на хвосты. Доказывал, что управляющий посулы давал, а бумагу от него не взял. Пешки мы темные, несусветные. При всем народе первого старателя на хвосты, видано ли? И тут он осерчал нелюдской злостью. Ходил, глаз не поднимал. Запил, не сдюжил. Наладил котомки и — с глаз. Думала, свихнется мужик. Сколько он ручьев разворошил, страсть! Умается, придет, не знает, куда руки свои положить. Я насобираю коренья всякие съестные, из ревеня щи варю, подмениваю мучки, ест да нахваливает. Ляжет под звездами и в мечты впадет.