Колымские рассказы - [64]

— Пояс надо, — сказал якут. — Видишь, без пояса… — прибавил он, указывая на свою грязную кожаную рубаху.

Кирилов с неодобрением посмотрел на фигуру, стоявшую на пороге. Местные щеголи действительно подпоясывались вышитым поясом, но к этим красным глазам не подходило щегольство.

— Небось, у бабы тоже глаза болят? — спросил он с упреком:.

— Болят, — согласился якут. — Еще мыла просила кусочек, зрачки промыть!..

Кирилов достал из своего склада небольшой кусок мыла и пару толстых иголок.

— А шелку не дам! — об’явил он. — Ступай домой!

Но якут не хотел уходить.

— Дай, пожалуйста! — приставал он. — Я два днища[24] болото месил… Ноги болят… Дай шелку!

— Ступай, ступай! — повторил Кирилов, запирая шкап.

Якут еще потоптался на месте.

— Вот ты какой! — с упреком протянул он. — А я бы горностаями заплатил.

И он вытащил из-за пазухи две беленьких головки.

Кирилов взял покупателя за плечи и повернул к двери.

— Ну, уходи! — сказал он ему коротко, но без гнева. — Не дам больше ничего!..

С самого своего приезда Кирилов стал выписывать для раздача соседям разные товары, продавая их по номинальной цене. Урочево было слишком далеко от торговой дороги; якуты жили, как троглодиты, и платили проезжему торговцу неслыханные цены за каждую пару иголок или головной платок. Князьцы ежегодно привозили из города немного чаю и табаку и распродавали соседям небольшими частями, в пять раз дороже покупной цены. Теперь и эта торговля давно прекратилась, и сами князьцы предпочитали забирать все нужное у Кирилова, ибо его цены были ниже городских. Молва об урочевской дешевизне шла далеко и выходила за широкие пределы пропадинских пустынь. Даже оленеводы с Гижигинской тундры и горные охотники с Омеконского плоскогорья приходили к Кирилову за товаром, как будто на ярмарку. Это было, конечно, лестно, но каждый год Александр Никитич сводил баланс с довольно значительным убытком. По исконному обычаю, три четверти местной торговли велись в кредит. Раньше князьцы охотно давали товар без немедленной уплаты, накидывая еще сто процентов; потом, во время пушного промысла, взыскивали всю сумму, а у упорных отнимали силой или в крайнем случае жаловались на них исправнику во время годового об’езда по округу.

Половина должников платила и Кирилову исправно, но люди беспечные и сутяги скоро раскусили его нежелание обращаться к начальству с жалобами и, сколько могли, затягивали уплату. Мелкие долги постоянно пропадали. Чтобы восстановить равновесие, Александр Никитич уже с первого года собирался повысить цены на десять процентов, но никак не мог решиться нарушить принцип. Его ежегодные потери равнялись нескольким сотням рублей, но молочное хозяйство давало хорошие доходы и покрывало всякие посторонние убытки.

Вообще Кирилов относился к соседям, как к детям, и даже за их маленькие обманы не очень сердился. Выписывая товары, он не соображался со вкусом своих покупателей, а выбирал только то, что признавал нужным. Он вывел из своей округи употребление пестрых ситцев и шелковых лент, табак раздавал понемногу; бедным людям давал чай по преимуществу зимою, во время скудости молока. Он постоянно распространял среди соседей более усовершенствованные орудия: русские косы, пилы, плотничные топоры, но с небольшим успехом, ибо якуты упрямо держались за орудия и навыки, унаследованные от предков.

Но в последнее время мелочная возня с раздачей товаров и получением долгов стала утомлять Кирилова, и после торговых переговоров с какой-нибудь бестолковой бабой в нем поднималось отвращение, которое не заглушалось даже сознанием несомненной полезности дела.

В юрте было прохладно и темно, и Александр Никитич внезапно почувствовал, что темнота угнетает его; он вышел наружу и медленно отправился по главной тропе поселка, не для прогулки, ибо он попрежнему чувствовал себя слабым, а для того, чтобы не сидеть в своем угрюмом доме.

Ближайшая юрта была беднее всех в поселке. У небольшого дымокура двое совершенно нагих ребятишек копошились на земле, укрываясь от комаров, как телята, в струе налетавшего дыма. Но все тело их было покрыто, как мелкою сыпью, следами комариных укусов.

Александр Никитич немедленно подошел. Он любил маленьких детей почти столько же, как и телят, и во всяком случае предпочитал их взрослым людям. Рука его машинально стала шарить в кармане, отыскивая завалявшийся кусок сахару.

Сам он не употреблял сладкого и даже вместо чая пил горячую воду с солью, но время от времени он угощал сахаром своих любимцев — двуногих и четвероногих.

Хозяин юрты Кузьма показался на пороге. Это был приземистый человек, заросший рыжими волосами и одетый в кожаные лохмотья. Он происходил из оренбургских татар; в эту дикую глушь его прислали за конокрадство.

К работе он ощущал органическое отвращение, но якуты чувствовали ответственность за каждого человека, присланного с юга, и кое-как кормили Кузьму вместе с его семьей. Кузьма не унывал и сокрушался только о том, что здесь нельзя заниматься излюбленным его промыслом. Однажды, правда, он попробовал увести с поля молодую кобылу, чтобы превратить ее в мясо, но якуты немедленно нагрянули, отняли кобылу и — не вытерпели — помяли Кузьме бока. Тогда Кузьма понял, что в этом уединенном околотке все люди наперечет и каждое движение его известно соседям, и поневоле смирился.