Колымские рассказы - [62]

Обширное хозяйство давало много остатков, и Кирилов каждое утро собирал их и превращал в пригодную для человека пищу. В конце концов он был недурным поваром и даже из отбросов мог приготовить вкусные блюда, но сам он ел очень мало. Еще тридцать лет тому назад он стал приучать свой организм к воздержанию и с тех пор принимал пищу только одни раз в день, весом и мерою. В старые годы он чувствовал себя на своем месте только при тюремной больничной палате или в большой пересыльной партии, для которой он приготовлял ежедневно обед, а для самого себя собирал остатки из горшков и переваривал их в новое, невиданное блюдо. Теперь, в урочевском пустынножительстве, при ее крайней умеренности в еде, изо дня в день в погребах и хоронушках собирались все большие и большие запасы, ибо многочисленных голодных желудков, готовых поглощать все эти дары, уже не было вместе с Кириловым. Александр Никитич ощущал это обилие, как иго, и нес его, как мог, однако не без нетерпения. Его угнетала мысль, что вся эта совершенно готовая пища назначена для него, и для него одного, что ему приготовлены обеды за месяц вперед, и избавиться от них уже нет возможности. По мере увеличения готовых запасов Александр Никитич становился все мрачнее, наконец он, не выдерживал и, за неимением лучшего средства уборки, посылал скотницу по юртам сзывать соседей на пир. Якуты сходились с женами и детьми, как на уборку или помочь, и действительно: через три часа все погребки были чисты, и Александр Никитич снова становился свободен. Якуты так привыкли к этому периодическому угощению, что теперь рассматривали его как нечто должное. Они предполагали даже, что «вера» Кирилова предписывает ему совершать ежемесячное жертвоприношение, конечно, с угощением работников и соседей, и что самый успех его хозяйства связан с точным соблюдением этого предписания. Впрочем, жизнь и привычки Кирилова были до такой степени необычайны и непонятны для них, что они принимали их без об’яснений, как явление природы, и даже ничему не удивлялись, как не удивляется суеверный человек причудливым изменениям галлюцинаций или сновидений. В их первобытном уме Кирилов помещался вместе с духами земли и природы, которых было такое множество и которые тоже были способны на самые непонятные штуки.

Вытопив камин и убрав приготовленную пищу, Александр Никитич полез в погреб и достал порцию, приготовленную еще три дня тому назад. Потом он развел миниатюрный дымокур на маленьком жестяном блюдечке и чрезвычайно ловко и легко влез на высокий табурет и уселся в вышине против слухового окна. Обед он поместил перед собой на столе, а из окна вынул легкую раму и в предохранение от насекомых поставил на подоконник дымящееся блюдечко. После того он принялся медленно и осторожно есть мягкую, сильно разваренную пищу, шамкая челюстями, ибо у него не было ни одного зуба. Зубы его с’ела цынга двадцать лет тому назад в Петропавловской крепости, и, вспоминая то время, Александр Никитич только удивлялся, что вместе в зубами не ушли и самые челюсти.

Окончив еду, Александр Никитич задержался на минутку на высоком помосте, глядя на свой горный вид. По мысленному расписанию, которое он давно составил для своей уединенной жизни и десять лет исполнял без малейших отступлений, эти несколько минут были отведены для отдыха и мирного наслаждения природой, но в последнее время даже наслаждение тишиной и прелестью пейзажа имело примесь горечи, которая выросла незаметно для него самого и мало-по-малу заполнила его душу.

Тонкая полоска хребта спокойно синела на краю горизонта, но обширное стадо, бродившее по полю, раздражало Кирилова.

«Зачем нужны эти стада? — думал Александр Никитич. — Произвол скотовода, молочные скопы, убой?..»

— Глупо и жестоко! — сказал он вслух, слезая с насеста на землю.

Пресловутый горный пейзаж под наплывом злых мыслей внезапно потерял привлекательность, и он торопился вернуться к своим ежедневным занятиям.

Эпоха, воспитавшая Кирилова, сделала из него идеалиста, дала ему миросозерцание, полное самоотречения, и внушила альтруистически-деятельное стремление трудиться для всеобщего счастья. Но в борьбе с житейскими испытаниями самоотречение превратилось в суровый аскетизм, а стремление к деятельности привело к этим деревянным мосткам и приготовлению молочных скопов. Даже заброшенный в пустыню, Кирилов все старался исправить страждущий и несовершенный мир, но мало-по-малу его созерцание вместо страданий жизни стало направляться на ее пороки, и в последние годы он иногда чувствовал непреодолимое отвращение и желание бросить все и уйти, как уходили от жизни буддийские монахи или христианские схимники.

Спустившись вниз, Кирилов быстро убрал избу, потом снял с себя одежду и, сунув ноги в широкие странные калоши из коровьей шкуры, не очищенной от шерсти, пошел на озеро купаться. Так поступали все жители Урочева, ибо на берегу озера не было сухого местечка, чтобы положить одежду. Кирилов следовал общему примеру. Немногие обитатели этой полярной пустыни часто поступали, как Адам и Ева до грехопадения, и ему и в голову не приходило видеть в этом соблазн. Этот вольноумный аскет, умерщвлявший свою плоть без надежды на будущую награду, был очень наивен и, несмотря на свою житейскую опытность, не понимал соблазна, как пятилетний ребенок. Но из всех культурных привычек он сохранил любовь к телесной чистоте и, отказавшись от хлеба и сахара, не мог обходиться без мыла и свежей воды. Даже зимою он ежедневно мылся в большом ушате, перед горящим пламенем очага, хотя добывать и согревать воду было долго и затруднительно, а резкие изменения температуры грозили простудой человеку даже с самым закаленным здоровьем.