Колыбель в клюве аиста - [8]

Мы сидели на верхотуре воза, впереди с вожжами в руке ― отец, далее брат и я. Брат то и дело посмеивался.

― Милые птицы, честное слово! ― громко подтрунивал он надо мной.

― Зачем привязался к ребенку ― чтоб твой язык... ― незлобно выговаривал отец.

Брат обернулся и внимательно взглянул мне в глаза. И не было во взгляде его ни укора, ни насмешки.

― Радость моя бесштанная, ― сказал он с материнской нежностью, прижав мою голову к себе. ― Уеду через три года в армию, что станет с тобой? Заклюют чайки! Ей-богу заклюют!

3

"ВТОРОЙ ЛЕСОК". В начале мая наступала пора купаться в Приозерье, но тогда же, может днем-другим раньше, подступало другое, не менее радостное для нас время. Пацаны устремлялись в противоположную сторону ― в горы. В сырых ложбинах в начале мая созревал сарымсак ― дикий чеснок ― штука лакомая и сытная. Ходили в горы не только за сарымсаком ― в сумки и мешки запихивались и листья пучек. Пучка ― так называется по-местному ревень ― созревала, вытягивалась в июне, в первой половине его. В мае у пучек наливались, становились кисло-сладкими листья, ― их и брали мы, не утерпев. Заодно брали дикий лук, точнее, корни его, нежные, обернутые в многослойную жесткую одежду. А комья коричневой смолы в коре елей ― возможно ли, попав в лес, не наколупать ее на жвачки?! А еловые шишки ― сувениры младшим братьям?!

Второй лесок тянулся вдоль гребня горы. За горой, неподалеку, в полукилометре, не более, за отшелком, возвышалась знаменитая обвалина; о ней говорили с благоговейным трепетом очевидцы: глубокой ночью тряхнуло ― заходила земля, люди выбегали из изб, кое-кто во тьме угодил в разверзь, мигом захлопнувшуюся, взявшую в погибельные тиски человеческую жизнь. В ту ночь раскололась и гора за леском, захоронив стойбище чабанов. Мы, каждый раз попав в лесок, устремлялись на гребень, разделявший южную, солнечную, и северную, теневую, стороны ― туда, где солнце, будто лазерным лучом, обрезало лесок. Мы забирались на верхотуру горы, подолгу разглядывали обвалину, пытаясь представить жуткую драму, смахивавшую на судьбу Помпеи. "Помпея" наша доступна была не только обозрению. Насмотревшись издали, мы устремлялись к ней, сбегали по склону врассыпную, спотыкаясь, падая, путаясь в траве, пробирались сквозь заросли барбариса, арчи. Бег заканчивался у грандиозного обрыва, уходившего круто вверх конусами гравия и песка. У основания обвалины, в огромной свалке камня, позже, в июне, на обшелушенной ветром и солнцем земле, высыпали изумрудной сыпью пучки. И тогда хождение в горах совершалось в обратном порядке: начиналось с лазаний в окрестностях обвалины, а заканчивалось во втором леске.

А это ― один из военных годов, мне 12 лет...

И сейчас порой чудится свист на рассвете, вслед ― короткое:

― До-о-о-дик!

Вскочил с постели, молниеносно оделся, схватил сумку, еду, вылетел во двор.

На улице, за воротами, стояли Жунковский и Садык.

― Ты готов? ― спросил Жунковский.

― Какой сон перебили, ― сказал я. ― Пошли.

― Жратвы захватил? ― полюбопытствовал Садык.

― Ага. Вот, ― показал я сумку.

― Ходить по горам ― не игра в чижики: желудок так закрутит... ― продолжал рассудительно Садык, шагая рядом. ― Я-то сам без жратвы... так получилось...

Он долго, нудно, жалостливо и лукаво объяснял, почему он сегодня "без жратвы". Его рассказ ― шитье черным по белому: то он в спешке запамятовал о еде, то мать не успела испечь лепешки из настоящей пшеничной муки ― муку, мол, слишком поздно намололи вчера на жаргылчаке ― ручной мельнице. Такого рода оправдания мог за чистую монету принять кто угодно, но только не я. Я знал правду, знал, что Садык врал напропалую, что ничего он не запамятовал, что мать его, конечно, не собиралась печь лепешки ― всего этого просто быть не могло, потому что семья Садыка, и это ни для кого не составляло тайны, с множеством маленьких братьев и сестер, жила впроголодь. На свекольной ботве. Лебеде. Джарме-затирухе. Знал я, что пошел он с нами в горы, отпросившись на день у старшего конюха, не из мальчишеской любознательности ― его действиями руководил стимул материальный: шел он не за сарымсаком-лакомством, а за сарымсаком-пищей для семьи, шел не с сумочкой, а с мешком; знал я (а вот Жунковский не ведал о том), что в спутники выбрал нас Садык не из любви к нам, здесь пацаном руководила житейская мудрость: с нами, без слов признавших его лидерство, ему было вольготнее, главное, сытнее, ибо брал я всегда с собой еду на двоих, а Жунковский и того больше. На привалах, соревнуясь, мы давали Садыку лучшие и лакомые кусочки.

― Что жратва! Захватил ― хорошо, нет ― не помрем, ― хитрил Садык, резко свернув на другую тему. ― Куда двинем, а? В какой отшелок? В Сысойкин? Валуновский? Или... Напрямик, за мельницу? Куда?

Мы, конечно, отвечали неуверенно, невпопад, что-то вроде того, что хорошо бы заглянуть в дальний, Сысойкин, отшелок, хотя и Валуновский, по словам побывавших там нынче, не плох, а наш отшелок поближе и...

― Хорош, не плох, ― передразнил Садык, оправившись от неловкости, испытанной им только что. Теперь он, вскочив "на своего коня", счел возможным приступить к обязанностям ведущего. ― Ни черта не петрите! Сысойкин и Валуновский ― для дураков. Кому ног не жалко. Я знаю, где сарымсак.