― Зачем же?
― Чтобы выяснить, кто больше ел каши, кто солому, кто мякину, ― напирал, нащупав слабинку у парня, брат, ― хочешь?
― Здесь-то?
― Зайдем за кустик.
― Н-нет, не дело.
― По разику щелкнем по кумполу и разойдемся, как корабли в море, ― прямо-таки стал уговаривать брат.
― Ты калганом[2] боднешь.
― Не буду.
― Охоты никакой ― пойду... ― парень поднялся, собираясь идти.
― Подожди, подкинь курева.
Парень отсыпал шматок махорки, пошел к себе. И брат, будто сожалея о несостоявшемся бое, тут же покинул лужайку.
Вскоре из леса послышались голоса ― это что-то выговаривал отец брату. Застучали снова топоры...
Некая сила тянула меня на галечный пляж. Я покинул поляну, оказался на берегу.
Птицы метались в воздухе, радуясь рыбьей пляске в предзакатье. Озеро притихло; волны, незаметно подступив к кромке плит, тут же ― нет, не отступали ― исчезали.
Я запустил голыш в воду. Я видел, как это делалось: камень пружинисто подпрыгивал над поверхностью воды под приговорку метателя: "съел собаку, еще съел, еще..." Мой окатыш тяжело плюхнулся в пяти-шести метрах. В момент прикосновения камешка с водой раздался резкий всплеск, и я увидел, вернее, сначала почувствовал, а затем, взглянув на небо, увидел, как птицы всколыхнулись, будто собираясь спикировать на камушек. Однако, быстро почуяв подвох, метнулись прочь. "Померещилась рыба", ― сообразил я и, дабы проверить догадку, запустил второй голыш. Повторилось то же самое: чайки встрепенулись, устремились вниз, но тут же опомнились. Метнул еще ― не было отныне в чайках ничего, что говорило бы о желании продолжить игру. Более того, в действии их ― так кажется мне сейчас ― чувствовалось презрение к обману...
Будто время действительно отступило ― прошлое встало рядом... и вот я вхожу в него ― в прошлое. Передо мной каменный пляж. Для меня, пятилетнего, пляж был подобен терра инкогнито, а мои действия, наверное, похожи на действия астронавта, впервые ступившего на незнакомую планету...
Солнце стоит косо, далеко, сила лучей не столь велика, как в полдень, когда шествие по гальке равно хождению по горячей сковородке.
В глазах пестрит ― каких только камней здесь нет!
Серые с темными, розовыми, белыми пятнами, полосатые, ущербные, причудливо изогнутые, обомшелые, обсыпанные солью, большие и маленькие, сплющенные и раздутые ― откуда они? И почему они здесь, а там, поодаль ― песок ― почему?..
Углубившись в размышления, не замечаю, как остро полоснуло воздух над головой. Я поднимаю голову ― надо мной летала чайка. Птица, панически крича, набирает высоту...
А вот и чаечье гнездо...
В гнезде ― два комочка. Птенцы, прижавшись друг к другу, оцепенело взирают на меня, чудище, закрывшего полнеба. Протягиваю руку ― комочки инстинктивно отпрянули. Раздумываю: тронуть птенцов? Рука опускается вниз ― птенцы сжимаются. Убираю руку, внимание переносится на другое ~ вижу в гнезде муравья. Муравей из тех, что полчищами обитают в местах сазных. Я знаю: у муравья неприятный укус ― правда, известен он не только этим ― я видел, как дети постарше втыкали в муравейник намоченные прутья, а затем, очистив их от налипших насекомых, с удовольствием облизывали кислоту. Муравей держит путь прямо на птенцов, торопливо и легко переваливает за горбатый камень, опускается в ложбинку, останавливается и, поводив усами, резко сворачивает, вскоре нырнув в щелочку в камнях.
Краешком глаза замечаю: сбоку, со стороны солнца, на меня несется птица. Приблизившись, она шухнула кончиком крыла по моему виску и устремилась прочь. Я невольно присел. Секунду-другую спустя ринулась вниз, атаковала вторая чайка, следом ― еще, еще, еще... В промежутке между нападениями удалось взглянуть на небо: птиц было не менее двадцати; будто обезумев, они поочередно, по две, по три одновременно, но обязательно со всех сторон, устремляются вниз, ниже и ниже придавливая меня к земле.
― Ш-шх! Ш-шх!
Я падаю на спину, одной рукой беспорядочно отбиваясь, другой прикрыв лицо, смотрю между пальцами вверх ― не предполагал в птицах такую озлобленность! Сделал попытку привстать, однако, следующий налет вынуждает лечь на землю. Кажется, птицы вот-вот нанесут удар. И тогда...
― Ш-шх! Ш-шх!
Б-брат! ― зову я на помощь, но крик, кажется, еще более ожесточил чаек.
― Брат!
― Ш-шх! Ш-шх!
Вскакивая на ноги и что есть мочи, размахивая руками, выкрикиваю:
― Что я сделал плохого?!
― Ш-шх!
― Я не виноват!
― Ш-шх!
― Я не дотронулся до птенцов!
― Ш-шх!
― Честное слово!
― Ш-шх!
Далее следует настоящая пляска ― заходили не только руки, но и ноги:
― Ведь ничего плохого не сделал, ― выкрикивал я, плача, ― ничего. Пусть виноват я! Говорю же: виноват! Простите! Я никогда не приду сюда! Не трону!.. А-а-а!..
А вот и брат ― будто одна из чаек спикировала, ударилась о землю, по волшебству оборотясь в него. Брат взял меня на руки и, отмахиваясь палкой от птиц, унес меня прочь.
Мы на песчаном пляже...
Брат раздевается. Я впервые вижу его обнаженным догола, впервые внимательно разглядываю его. Ничего особенного. Разве что голова и шея. Голова у брата большая, округлая, шея короткая. Сейчас, много лет спустя, мне кажется, что он несколько похож на балбала ― древнетюркское каменное изваяние. На правой ноге, выше колена, ближе к бедру, у него темнеет большое родимое пятно. Я пытаюсь разглядеть родинку, но брат, заметив это, обрубает:
