Колокольня Кваренги - [57]

— Нам нужен свидетель, — сказал папе Парасюк, — пойдете вы.

— Какой из меня свидетель, — сказал папа, — я контужен — плохо слышу и вижу.

— То, что нам и надо, — ответил Парасюк и вскрыл комнатку Вадима Ильича, — прошу любить и жаловать.

Они скрылись, и в этот момент в окно я увидел Вадима Ильича. Он появился на углу с Пролетарским.

— Вадим Ильич, — хотел крикнуть я, — бегите!!

Но мама закрыла мне рот.

— Ты хочешь, чтоб его взяли прямо на углу? — сказал она.

Вадим Ильич долго смотрел на свое окно, затем повернулся и побежал.

Мне казалось, что по дороге он разбрасывал плитки шоколада.

В его комнате шел обыск. Парасюк доставал шоколад из-под кровати, со шкафа, из матрацев, из вазы с цветами.

Он нюхал его, осматривал, вертел.

— Неужели это все настоящее?! — балдела Настя. — Не бутафория?

— Сейчас проверим! — сказал Парасюк и откусил огромный кусок. Он долго жевал.

— Ну? — спросила Настя.

— Не понял, — сказал Парасюк, — давно не жевал!

И отломил от следующей плитки.

— Ну, как?

— Черт его знает.

Парасюк отломил от третьей. Он испробовал плиток пятнадцать.

— Вроде настоящий, — произнес он.

— А, может, другие бутафорские? — насторожилась Настя. — Вы позволите?

Она надломила шестнадцатую плитку и измазала себе всю рожу.

— Вроде, соевый, — сказала она, — я пошлю за детьми, у них тонкое обоняние.

— Отставить, — сказал Парасюк, — дети на обыск не допускаются. — Пусть попробует свидетель, — он протянул папе плитку.

— Не могу — у меня диабет, — соврал папа.

Все сели и стали ждать Вадима Ильича. Тот не появлялся.

— Я проголодался, — заявил Парасюк и съел еще плитки три. Он ел и ел, потом его рвало.

— Селедки! — вопил он. — Дайте селедки!!!

Больше мы Вадима Ильича не видели.

Вскоре пришли за Загребским. Состав был тот же — Парасюк и Настя. А свидетелем — мой папа, опять.

Он отбивался, как мог — говорил, что не проверил мои уроки, что у него разламывается голова, что он инвалид войны.

Парасюк вскрыл комнату Загребского и зажег свет:

— Прошу любить и жаловать, — сказал он.

Парасюк явно был недоволен — всюду были шапки — лисьи, бобровые, волчьи, бобриковые.

— У соседа был обыск вкуснее, — заметил он, облизываясь.

У папы от такого обилия шапок закружилась голова. Уши у него были отморожены, шапки нигде он купить не мог и ходил в синем берете.

— Продайте одну, — попросил он.

— Пять лет хочешь? — поинтересовался Парасюк.

Уполномоченный напялил на себя шапку и начал ждать. Загребский, естественно, не появился. Мы были уверены, что он уже в бегах. Парасюк начал разглядывать картину, долго по слогам читал фамилию:

— Ай-ва-зов-ский… Наверное, еврей…

Потом он снова сел, обложил себя шапками:

— Что-то здесь холодновато…

Он долго молчал, потом мудро заметил:

— Думаю, он прячется у Айвазовского…

В городе оказалось шесть Айвазовских. У них были проведены обыски. Загребского не обнаружили…

Назавтра к нам заглянула дворничиха:

— Вы, кажется, хотели купить шапку? — спросила она. — Выбирайте!

Под тулупом у нее висело семь лисьих ушанок.

Вместо исчезнувших жильцов в квартире появились новые. В комнату Вадима Ильича въехал милиционер с супругой. Выпив, он регулярно обещал папе его арестовать. Супруга его появлялась на кухне с револьвером.

— Освободите немедленно конфорку! — кричала она моей маме. — Не то — перестреляю.

Мама послушно снимала жаркое.

С пистолетом она ломилась и в туалет.

— Выходите, не то перестреляю!

Мы выскакивали, придерживая штаны…

Вместо Загребского поселился боксер. Он числился токарем на заводе «Электросила», но целый день сидел дома и тренировался, повесив в коридоре боксерскую грушу.

Частенько он промахивался и ставил синяки, — то мне, то маме.

Наконец, послал в нокаут папу.

— Раз, два, три, — начал он считать, встав над ним, как рефери на ринге.

Папа встал на 1296-ом…

Ходил боксер по квартире на руках, в синих трусах, все у него оттуда вываливалось.

— Я весь дрожу, едва завижу ринг! — задорно, пел он.

За Самсоном не приходили.

— Что ты хочешь, — говорил папа, — он снабжает тех, кто приходит.

Вечерами Самсон, боксер и милиционер собирались на кухне и пили.

— Что вы хотите, — неслось оттуда, — евреи не воевали…

Я смотрел в окно, на освещенные окна, и на душе моей было печально.

И вдруг меня озарило.

Однажды вечером, перед тем, как Самсон должен был вернуться с работы, я проник в его комнату и зажег свет. Я даже специально купил новую мощную лампу в 200 свечей, ввинтил ее и включил. Комната пылала, как пожар. Я спрятался за занавеской и стал ждать. Вскоре на углу появился Самсон и бросил свой взгляд на окно. Я видел, как морда его стала белой. Он бросил в урну портфель и побежал. Он бежал быстро, как заяц, и радость переполняла меня. Я видел, как он лавировал среди людей, сбивал их, и нервный смех содрогал мое мальчишеское тело. Наконец, он нырнул в парадную и пропал.

На сорок два года.

Сорок два года я ничего не слышал о нем. Никто не понимал, почему он исчез — ведь за ним не приходили. И ни одному человеку в мире я не рассказывал про то, что совершил.

Потому что и про «день победы» не знал ни один человек…

Через сорок два года на улице Гордона в Тель-Авиве, возле моря, напротив гостиницы «Рамада» ко мне подошел неопрятный старик.