Колокольня Кваренги - [15]

Все эти казахи, латыши и прочие были пойманы и переведены вновь в лоно иудаизма. Неизвестно, куда б сослали и саму гражданку Красную, если б внезапно не сдох человек, фигурировавший в списке Красной под фамилией Джугашвили.

Ее выпустили и даже не выкинули из ЖАКТа, разрешив работать «без права допуска к документам, имеющим графу «национальность».

Жизнь для нее потеряла всякий смысл. Из глаз ее ушел свет, янтарные бусы валялись на подоконнике, «Красную Москву» она отдала дворовому алкоголику Борису.

Вскоре она умерла. На ее похоронах были одни евреи. Они установили ей памятник. На сером камне написано: «Гражданке Красной от маранов Ленинграда»…

ЛЕНИНГРАД, БОЧКА ДИОГЕНА

Великие решения принимаются, когда солнцем полна голова, вы мотаете алгебру и вам еще нет четырнадцати.

Мне не было четырнадцати. Я жил в Ленинграде, на Владимирском проспекте, в двух шагах от Невского между гробовым магазином и мясной лавкой.

Мяса почти никогда не было, гробы — всегда. И чем меньше продавалось мяса — тем больше гробов.

По дороге в Новый театр, который располагался сразу за магазином, перед вами обязательно проносили один, два, иногда три гроба, и поэтому успех спектакля, даже самого отвратительного — был обеспечен.

После гробов шло что угодно…

На меня гробы не действовали. В этом возрасте Бог оберегает нас — и я видел спектакли такими, какими они были — пресными и скучными.

Мои реакции отличались от реакции зрителей: когда они смеялись — я плакал, а когда плакали — смеялся. И больше всего на пьесе «Южнее 38-й параллели», где в роли бессмертного Ким-Ир-Сена был наш сосед по дому актер Коган. Ему скосили глаза, нацепили френч, поджелтили кожу, но с речью не смогли сделать ничего — Ким-Ир-Сен картавил… Впрочем, и сам Коган, когда вышел на пенсию, неожиданно начал косить…

Наискосок от нашего дома, на углу с Невским, в большом старом доме, находился кинотеатр «Титан».

«Титан» — мечта туманного детства. Волнение охватывало меня уже, когда я покупал синенькие шершавые билеты — это были билеты в рай. Туда вела широкая белая мраморная лестница, почти как в Эрмитаже, с глубокими выбоинами от бесчисленных ног — кто не хотел взобраться на седьмое небо?.. Билеты на него были недорогие — рубль. Да, это было еще до реформы. Но и этого рубля я не имел. Я проникал в рай с черного хода — входил через выход. Служительница иногда забывала запирать его на засов, и это был счастливый день!

Стоя на тротуаре и толкаемый прохожими, я прислушивался к ее удаляющимся шагам, ждал еще несколько секунд, затем открывал дверь, бесшумно поднимался по тускло освещенной черной лестнице и оказывался в темном зале. Это был балкон. На партер я не решался проникнуть — там всегда ловили, а до балкона у служительницы не хватало сил подняться.

В темноте я опускался в жесткое деревянное кресло, и экран тут же завораживал меня. Там уже стреляли, изменяли, делали революцию или станки — никогда я не видел ни одного начала, я их додумывал, может, поэтому сейчас лучше всего у меня получаются начала…

В ту осень в «Титане» шел документальный фильм «Путешествие на теплоходе «Победа» по Средиземному морю». Вот такое длинное название, оно еле умещалось на афише. Фильм этот был совершенно особенный — служительница ни разу не забыла закрыть выход на засов. А «Путешествие» уже длилось месяц и вскоре заканчивалось — в понедельник начинался «Ленин в октябре».

Мне не хотелось в октябрь, даже с Лениным, мне хотелось по Средиземному…

Я ждал, служительница упорно гремела засовом, денег у меня не было. И вдруг мне неожиданно повезло — к нам пришли с обыском.

Я не знаю, что у нас можно было найти, но с обыском приходили регулярно. И всегда трое — человек в штатском, милиционер и понятая-дворничиха в грязном фартуке. Ей вообще почти не давали работать. Она возмущалась:

— Или берите на постоянную работу, или дайте подмести двор.

Вместе со святой троицей всегда появлялся и папа — его брали прямо с работы.

Он широко распахивал двери, входил, улыбался извиняющейся улыбкой и говорил:

— Вот, опять…

Мама печально качала головой.

— Начнете, как всегда, со шкафа? — спрашивала она.

— Почему бы и нет? — с удовольствием отвечал «штатский» и начинал разглядывать комнату. — Купили новую тахту?

— Да, — кивала мама, — начнете с нее?

— Нет, нет, со шкафа.

«Штатский» обожал наш шкаф.

— Но в нем ничего не изменилось, — предупреждала мама, — все то же — белье, носки.

— Проверим, — подмигивал «штатский», и дверца нашего старого шкафа начинала скрипеть. — Надо бы смазать, — отечески советовал он.

— К следующему обыску, — отвечала мама, — я только хотела бы знать, что вы ищете? Может, я могу вам помочь? Я знаю, где что…

Но они никогда не отвечали, наверное, сами не знали. Разве человек знает, что он ищет?..

Я никогда не присутствовал при обысках. Папа почему-то этого не любил. Была у него такая странность…

Перед началом каждого обыска он лез в свой потертый пиджак, доставал пустой бумажник, раскрывал его и протягивал мне потрепанный рубль.

— На, — говорил он, — сходи-ка в кино.

И я хватал эту бумажку и радостно убегал.

— Осторожно через дорогу, — кричала мне вслед мама.