Горькие раздумья были тягостными, неотвязными и вконец измотали Пашку. Он с трудом избавлялся от них и не любил теперь оставаться один на один со своими мыслями.
Позднеавгустовский лес возле придорожного балагана заметно изменился за последние две недели. Он расслабленно замер, словно задумался. Ощутимо накапливалась в нем непривычная после летней бойкой разноголосицы устойчивая тишина. Пашка сидел на пеньке, и ему отчетливо слышно было, как шебаршит неподалеку в траве мышка-полевка. Вот мелькнула на миг ее рыжая шкурка, и опять только сухой треск да шелест опавших листьев выдавали то место, где хозяйничала она. Замолк и птичий мир. Редко-редко протарахтит сорока, да сдавленно пискнет в глубине ветвей невидимая синица. Лишь вдалеке, ближе к пруду, без умолку чуть слышно переговаривались неутомимые колокольчики: «дин-дон… дон-динь».
Все говорило о близкой осени. В кронах берез засветились частые желтые пряди. Ржавые метелки папоротника торчали вдоль опушки там и тут. Пыль на тракту, казалось, загустела, стала тяжелей и неподвижней.
Ни одна подвода не прогремела мимо балагана с самого утра, не пропылила ни одна машина, и Пашка оживленно встрепенулся, когда увидел на дороге двух путников. Отец с Толясом приближались к нему.
— Пашка, пойдешь со мной, — не присаживаясь, распорядился отец и поудобней передвинул за ремнем поверх ватника легонький топор.
— Полянка у меня подкошена. Да копешки кой-где понатыканы, — объяснил он, когда они углубились в лес. — Надо бы до загонки сносить в одно место, стожок сметать. Того и гляди, задожжит — весь труд насмарку.
На поляне сгребли они быстро. Сено было в самый раз: не пересохло, не крошилось в руках, хоть и мелкое — листовник. Отец радовался, подносил пучки к лицу, раздувал ноздри.
— Запашище-то, хоть чай заваривай!
Потом принесли на шестах-носилках ближние копны и отправились за дальними. Отец, видно, спутался малость. Ходил по тщательно выкошенным проплешинам и чертыхался на каждом шагу.
— Да что это со мной? Вроде тут копна стояла. Куда она запропастилась? А вон под елкой возле сушины — вторая.
Но и там не было никакой копны. Чисто на поляне. Лишь клочки-очёсы на кустах в узком прогале да чуть заметно продавленный тележными колесами след. Отец переменился в лице, побагровел. Трясущейся рукой рванул ворот рубахи и заматерился так многоэтажно и витиевато, что Пашка удивленно вздрагивал от неожиданности и непривычки. Страшно проклинал отец того неизвестного, кто воровски увез копны. И себя не забыл — за то, что проворонил, не укараулил сено. Когда он немножко успокоился, Пашка спросил недоуменно:
— И когда успели? Ведь мы все дни здесь. И на мосту дежурим.
— Когда, когда?! — снова разошелся отец. — Когда мы с тобой дома нежимся. Подогнали лошадь поздно вечером, нагрузились засветло. А по дороге и в ночь-полночь можно: не завалишься никуда не заблудишься.
И уже стожок небольшой из остатков сметали, острым конусом завершили его, уже шли по лесной дороге к Куликовскому мосту, а отец все сокрушался, плевался зло и жалел загубленные труды.
А на пастушьем посту — тоже непорядок. На мосту разгорожено — видать, прокатил кто-то нездешний и поленился выйти из кабины, затворить за собой. И Зинкин след простыл. Давай звать его в два голоса… Не сразу вылез он из кустов за кострищем, заспанный, сконфуженный. Уж отец тут дал волю своим чувствам, «распустил психа», как он сам говорил про себя.
— Сукин сын! Ты что, первый день на пастьбе? Обязанности забыл?.. Так все стадо мне распустишь. Да я тебя, сопляка!..
Испугался Пашка за Зинку. Чего доброго, опояшет отец кнутом. У него это не долго. А скандал-то будет какой!
— Па-ап, да брось ты. Может, недавно проехали — ни одна корова не прошла.
— Я те брошу! — погрозил он кнутовищем. — Не встревай! Не путайся под ногами, раз все равно уж не работник. Сгинь с глаз от греха подальше!
И Пашку заело — который день тоже в напряжении, — не захотелось уступать, спросил с ехидцей — откуда только что взялось:
— Может, прямо сейчас? Может, насовсем домой уйти?
— Да провалитесь вы оба! — окончательно взъерепенился отец. — Марш отсюдова!.. К Тольке, на загонку…
По дороге Пашка поглядывал сбоку на Зинку и завидовал. Хорошо быть таким невозмутимым. Идет себе, будто ничего вовсе и не произошло, улыбается чему-то.
— С Верочкой-то попрощался, нет? Жалко, поди, расставаться?
Пашка остановился столбом.
— С какой Верочкой?
— Брось, не придуривайся. Я вас еще весной сколь раз вместе видел. Да и в начале месяца в клубном садике.
Было такое. Перед отъездом на экзамены столкнулся он с Веркой в кино. Проводил до дому. А Зинка, словно не замечая его замешательства, продолжал:
— Я ведь ее давно знаю. Небось, в школу тоже ходил. Я — в пятый, она в третьем тогда была. Малёхонькая совсем, две жиденькие косички торчат. А теперь ничего, оформилась. Макаташки выперли… Щупал макаташки-то, а? Мя-агонькие!
— Я те пощупаю! — вскричал Пашка отцовским тоном и попер на Зинку.
Тот попятился, заморгал белесыми ресницами:
— Да ты чё, обалдел? Сказать ничё нельзя, да? Бешеные вы, Тюриковы, что ли?..
— Ладно, заткнись, — начал успокаиваться Пашка. — Языком трепать меньше надо.
