Колокола - [75]

Аббат был столь добр, что через несколько дней пришел навестить меня. Этот визит не прервал ни моих размышлений, ни молитв, потому что часы одиночества я использовал совсем по-другому. Я сворачивался клубком и плакал. Или вскакивал в припадках ярости и колотил руками в дверь до тех пор, пока ладони не покрывались ссадинами. Используя свои самые большие в Европе легкие, я кричал, чтобы меня выпустили. А когда, после многих часов, появилась первая еда — скудная и пресная, в соответствии с требованиями монашеской интроспекции[33], — я в ярости швырнул ее в стену и забылся, перемазанный ее остатками, тревожным сном. Мне снилась Амалия, яростно звонившая в колокола моей матери.

Когда аббат наконец пришел, сил у меня явно поубавилось. Стыдно признаться, но я принял чашу, которую он приложил к моим губам, и никогда еще вода не казалась мне такой вкусной. Он прислонил меня к стене, и солдат принес стул, чтобы аббат мог сидеть рядом со мной. Он кормил меня смоквами, которые на вкус были такими, будто их вымочили в крови. Я ел их с жадностью.

— Ты должен использовать это время, сын мой, — говорил аббат, — для размышлений. Вынужден сказать тебе, что ты останешься здесь еще на несколько дней. — Должно быть, он увидел ужас в моих глазах, потому что губы его раздвинулись в добродушной улыбке. — Это для твоей же пользы. Хоть ты и подверг опасности репутацию и аббатства, и одной из лучших семей города, не подумай, что я не забочусь о твоем благополучии. — Он взял очередную смокву и чуть ли не насильно просунул ее мне в рот. — Именно ради твоего благополучия я нахожусь здесь сейчас. Понимаешь, Мозес, будь на твоем месте какой-нибудь другой послушник, я точно так же говорил бы с ним, но наш разговор был бы совсем другим. Если бы я говорил с молодым человеком, который однажды станет мужчиной, я бы посоветовал ему покопаться в своей душе и задать себе вопрос: готов ли он принять послушание? Готов ли он отказаться от мирской любви ради любви высшей? Он мог бы сказать мне, что не готов, и в этом случае я предложил бы ему искать другое призвание. Но, Мозес, — тихо продолжил он, — у тебя все совсем не так, как у других. У тебя нет другого призвания. Либо ты примешь то, что я предложил тебе, либо у тебя будет не жизнь, а каторга. Для тебя мирская любовь — это не более чем обман. И поэтому я не могу предоставить тебе выбор, который послушникам этого монастыря предлагали делать на протяжении тысячи лет. За тебя выбор уже сделан.

Он предложил мне еще одну смокву, но я крепко-накрепко сжал губы. Сказал себе, что не нужно мне никакого добра от человека, который хочет разлучить меня с моей любовью. Но несмотря на это, он продолжал держать плод перед моими губами, терпеливо дожидаясь, когда я их открою.

— Мы говорили об этом с Каролиной Дуфт. Очень долго и подробно. Может быть, тебе станет легче, если ты узнаешь, что я ей ничего не рассказал о твоем… — здесь он сделал тактичную паузу, и я скорчился, — состоянии. Она очень заботится о чести своей уважаемой семьи и желает, так же как и я, чтобы ко всему отнеслись с величайшей осмотрительностью. И она вдвойне обеспокоена, поскольку приближается свадьба ее племянницы, той самой девицы, которую, как мне кажется, ты обманул. Она сказала, что с некоторых пор эта девица самым необъяснимым образом противится воле своего отца, и это не могло не возбудить подозрений. Каролина верит, что она наконец-то поняла, почему эта девушка не хочет выходить замуж: ей вскружил голову другой мужчина.

Чуть приоткрыв глаза, я увидел, как аббат отвел смокву от моих губ. Кровь снова заструилась по моим жилам. Она моя, хотел я закричать ему, хотя знал, что буду выглядеть как самый последний дурак. Моя!

Наконец он положил отвергнутую смокву обратно в чашку. Сделал глубокий вдох, и, когда заговорил снова, в его голосе появились едва ощутимые нотки гнева:

— Как ты можешь быть столь жестоким, Мозес? Конечно же ты знал об этой помолвке. Она — прекрасная девушка, из самой лучшей семьи в землях аббатства. Он — благородный человек, занимающий высокое положение в одном из величайших городов Европы. Сын мой, они будут счастливы.

Аббат вздохнул, ожидая моего ответа. Я молчал.

Он в смятении покачал головой:

— Это что, зависть? Ты злился на нее из-за того, что она богата и образованна? Или у тебя имелись какие-то другие причины? Сначала, когда мне сообщили, что послушник совершил такую бестактность, я и подумать не мог, что это ты. О тебе я подумал бы в самую последнюю очередь. Но потом я пришел к другому выводу. Такой голос, как у тебя, ценят в наиболее развращенных городах Европы. Ты пел для нее? Должно быть, пел. Наивная девушка была очарована твоим голосом. Я благодарю Бога за то, что много лет назад запретил тебе петь в моей церкви.

Аббат встал. Сделал шаг к двери и снова повернулся ко мне. Край его кукуллы прошелестел по каменному полу. Каждое слово, все, что он сказал, было правдой, и все-таки гнев начал закипать во мне. Как осмелился он с презрением отнестись к тем звукам, которые я ценил превыше всего?

— Вечные муки уготованы тебе и тому, кого ты ввел в заблуждение, — продолжил он. — Надеюсь, теперь ты это видишь. Счастье еще, что, как мне кажется, не было произведено непоправимого ущерба. Конечно, эта Дуфт очень обеспокоена, не испортил ли ты девицу до замужества. Даже спросила меня, не может ли аббатский лекарь снабдить их какими-нибудь лекарствами. — Аббат поджал губы, чтобы не рассмеяться. — Я сказал ей, что необходимости в этом нет, но она так и осталась неудовлетворенной. Да будет так. Но я верю, что муж девицы не будет разочарован.