Колокола - [76]

Я залился краской стыда, но в темноте аббат этого не заметил.

— Но еще более она была обеспокоена тем, что девица может отказаться вступать в брак из-за продолжительной… — он покрутил рукой в воздухе, с пренебрежением выискивая подходящее слово, — привязанности к тебе. В отношении этого — о чем я не без удовольствия сообщаю тебе — я смог ее успокоить. Дело решилось очень просто.

Я сел.

— Понимаешь, девица не знает, что произошло. И поэтому я написал письмо герру Виллибальду Дуфту, сообщив ему о смерти певчего, который много лет назад пел для его больной жены. В письме я пояснил, что ты упал с крыши. Я не мог найти объяснения тому, почему ты там оказался посреди ночи. Хочу верить, что он поделится этой скорбной новостью со своей дочерью. Каролина Дуфт проследит за этим. — Аббат смиренно склонил голову. — Возможно, мои слова не совсем правдивы, что само по себе огорчительно. — Он вскинул голову. — Но это исправляет твой куда более серьезный обман. Это лучше для тебя, для нее и для всех нас…

— Нет, — взмолился я. Встал на четвереньки, стараясь подняться на ноги. Я чувствовал сильную слабость. — Позвольте мне сказать…

Аббат не обратил на меня внимания:

— Теперь, кажется, эта девица ничего более не хочет, кроме как поскорее сбежать из этого города.

Свадьба завтра. Здесь, в нашей церкви. Я сам их обвенчаю.

Я попытался встать на ноги. Аббат наблюдал за моими бесплодными попытками. Покачал головой, как будто жалость обуревала его. Потом поднял ногу и поставил ступню мне на плечо. Небольшого толчка было достаточно, чтобы опрокинуть меня навзничь.

Он вышел из кельи, но, перед тем как захлопнуть дверь, проговорил:

— Правда, какой бы прискорбной она ни была, всегда предпочтительнее обмана, Мозес. Я выпущу тебя тогда, когда это будет безопасно — для тебя, Мозес, и для нее.

В темноте я пытался звать на помощь, но мог только стонать. Через несколько часов кто-то протолкнул под дверь еду. Я, напрягая все силы, прополз через келью и вылил это варево себе в рот. Мне снова нужно было стать сильным. В темноте кельи я потерял всякое ощущение времени. Время шло медленно, и время бежало. Через несколько часов или дней я услышал топот ног и гомон тысячи людей, и я знал, что они приехали на свадьбу. Я с трудом поднялся на ноги. Я стал кричать, что здесь пожар, потоп, что я болен и хочу признаться в своих грехах, но никто не пришел, только принесли еду. Я стал звать Амалию. Когда-то я говорил ей, что она должна выйти замуж. Но теперь, если бы только она могла услышать меня, я бы сказал: Нет! Ты совершаешь смертельную ошибку! Мы любим друг друга, ты и я! Остановись! Я не умер!

Я потерял счет минутам и часам. Мой слух восстал против других моих чувств. Глупец! — сказал он. Глупец! Звуки празднества доносились в мою келью. Я закрыл руками уши и закричал, но это только сделало каждый звук еще громче, потому что они шли не из церкви сверху, они раздавались где-то глубоко в моей голове. Они были там, когда я, без сна и отдыха, мерил шагами келью; они были там, когда я метался по полу, сокрушаемый кошмарами. Карл Виктор за кафедрой. Бугатти поет для влюбленных. Николай и Ремус в улыбающейся толпе. И эти колокола из моего детства, звенящие на весь мир. Амалия на руках мужа. Все забыли обо мне.

Наконец дверь отворилась.

— Можешь вернуться в свою келью, — сказал аббат.

При виде меня его губы слегка скривились от отвращения. За ним стояли двое солдат, но я готов был справиться со всеми тремя. Мне только нужен был ответ.

— Была свадьба? — спросил я. Мой голос был хриплым и отрывистым. — Или еще не поздно?

Аббат печально покачал головой.

— Увы, мальчик мой, — сказал он, — это произошло три недели назад.

XVI

Солдаты подняли меня с колен и потащили из подвала вслед за аббатом. Когда мы поднялись на первый этаж, где находились дормитории, Целестин фон Штаудах остановился и повернулся ко мне. Солдаты бросили меня на деревянный пол. Я встал на колени и посмотрел на аббата.

— Ты должен вымыться, — велел он. — Смени одежду. Если пожелаешь покаяться в грехах, можешь прийти ко мне.

Теперь на устах его не было отеческой улыбки, только отвращение при виде того, что узрел он в свете дня — мою грязную одежду, кожу, как у мертвеца, и все прочие недостатки.

Я бросился на него. Он не ожидал этого, и мой удар опрокинул его навзничь. Не было в моей жизни звука приятнее, чем тот тупой стук, с каким его голова ударилась о дубовый пол. Он завопил, изрыгивая проклятия. Он закрыл глаза руками в страхе, что я попытаюсь вырвать их. Ничего, всему свое время. Я бросился бежать, солдаты погнались за мной. Но мои ноги были длиннее, тело легче, а им при каждом движении мешало оружие. И еще: любовь несла меня на своих крыльях. Я выбежал во внутренний двор, и солдаты уже не могли настичь меня. Я миновал ворота и оказался на Аббатской площади до того, как они смогли поднять тревогу.

Стояла ранняя осень. Утреннее солнце заливало своим ласковым светом прекрасную церковь, и сотни людей, спешащих к мессе, обернулись, чтобы взглянуть, как грязный послушник — чьи тощие ноги едва касались земли, словно у взмывающей в небо птицы, — бежит через площадь. Уже трое солдат пытались настигнуть меня, но я оставил их далеко позади.