Колокола - [50]

— Продолжайте, пока я не вернусь, — сказал Ульрих и вышел из комнаты.

Конечно же все изменилось, едва он ушел. Что значил для этих мальчиков мой талант? Какое-то время они еще подражали мне, но уже с меньшим энтузиазмом, потом постепенно смолкли, и теперь звучал лишь мой одинокий голос.

Но вот и я запнулся и замолчал. Я стоял перед ними, как низложенный король. Никто из мальчиков не поднял глаза, но я чувствовал, как они презирают меня. Потом все столпились вокруг Федера — и я не мог не подумать о том, что мой голос, при всем его великолепии, ничего не значит в большом мире, в том мире, в который Федер, родившийся в знатной семье, скоро вернется и в который однажды вышвырнут и меня, беспомощного и искалеченного.

Федер повернулся ко мне спиной и вытащил что-то из-под рубашки, явно скрывая это от меня. Мальчики столпились вокруг него еще теснее и внезапно смолкли при виде того, что он держал в руках. Один или два нервно взглянули на дверь, откуда вскоре должен был появиться Ульрих, но остальные не могли оторвать глаз от таинственного сокровища Федера. Я не осмелился подойти к ним, хотя, вне всякого сомнения, сгорал от любопытства Я был уверен: то, что он держит в руках, было оружием против меня.

Через несколько минут, в течение которых мальчики толкались, как свиньи у корыта, Федер повернулся ко мне. К его груди был прижат клочок бумаги.

— Хочешь посмотреть, Мозес? — спросил он, и в его приветливом тоне, подобно слабому рокоту тимпанов, звучали угрожающие нотки.

Он сделал шаг ко мне, и у меня затеплилась надежда, что это может стать финальным актом нашего примирения. Я тоже шагнул к нему. Он улыбнулся и протянул мне листок.

Это был карандашный рисунок, замусоленный по краям от бесчисленных хождений по рукам юнцов. Он изображал лежавшую на спине голую женщину с широко раздвинутыми ногами и черным отверстием в том месте, где ноги соединялись. Глаза ее были невероятно большими. Они жадно смотрели на стоявшего над ней мужчину, у которого из середины туловища торчал громадный набухший пенис. Под ним, как арбузы в мешке, висели яички.

Кровь прилила к моим щекам, сердце тревожно забилось. Взглянув на мое обескураженное лицо, малышки загоготали. Они хватались друг за друга, чтобы не упасть — так им было смешно. Конечно, кое о чем я слышал и раньше — мальчики обсуждали подобные сцены, — но никогда с такой ясностью не представлял себе этого. Федер держал картинку перед моим носом, наверное, целый час, или мне это только показалось, и я не мог оторвать глаз от мужчины, с его громадным органом, и от черной дыры между ног женщины. Наконец я отвел глаза и уставился в пол.

— Что, больше смотреть не хочешь? — злобно прошептал Федер.

Я хотел. Конечно же я хотел, но знал, что не должен показывать этого.

— Ты когда-нибудь видел голую женщину? Ты вообще знаешь, что это такое?

Федер говорил очень медленно, как будто разговаривал с идиотом. Он ткнул пальцем женщине между ног, и стоявшие за ним мальчики разразились нервным смехом.

Как ни хотелось мне взглянуть еще раз, я решил не поднимать глаз. Я так и стоял, уставившись в пол, и пристальные взгляды мальчиков кололи меня, будто заостренные палки.

— А может быть, — сказал он и повернулся к остальным, — женщины его совсем не интересуют. Возможно, он предпочитает мужчин.

На этот раз никто не засмеялся, все стояли молча.

Я моргнул, и в носу у меня хлюпнуло так громко, что, должно быть, каждому мальчику был слышен мой позор.

— Сегодня я ухожу, — сказал наконец Федер так тихо, что казалось, сейчас он обращается только ко мне. — И я очень счастлив, что мне никогда больше не придется петь в хоре рядом с кем-то вроде тебя. И все же я надеялся, что пробуду здесь немного дольше — пока не уберешься ты. Мне хоть раз хотелось увидеть это аббатство таким, каким оно было раньше. Без тебя. Без тех двух грязных монахов, твоих единственных друзей.

Мне было известно, что слухи о тайне Николая и Ремуса уже давно расползлись по всему аббатству. Мальчики шептались о них, но в первый раз об этом было сказано вслух. Я почувствовал, как ярость обжигает меня. Что было тому причиной? Возможно, стыд из-за картинки или любовь к моим друзьям. Я выхватил рисунок из руки Федера и разорвал его пополам. И разорвал его еще раз, когда Федер сшиб меня на землю, а когда он начал пинать меня, обрывки выпали из моих рук.

Тишина взорвалась. Мальчики столпились вокруг нас, и я слышал ненависть в их голосах, когда они кричали Федеру, чтобы он «наподдал этой собаке». Он дал себе волю, и ярость его не знала границ. Кровь текла у меня изо рта, и я был уверен, что никогда больше не смогу дышать. И все это время я слышал их ободряющие вопли: «Наподдай ему, Федер! Пусть до него дойдет! Пусть он заплатит!»

За что? Мне хотелось заплакать. За что я должен был платить?

На следующий день он ушел. Я остался в аббатстве, самый старший среди мальчиков-певчих, самый талантливый из них и самый жалкий. И жизнь моя, как мне казалось, никогда не изменится.

IV

Через год после смерти фрау Дуфт я начал расти.

Это выглядело так, будто все, что было украдено в Небельмате и съедено в Санкт-Галлене — все ножки ягненка, весь бекон, вся баранина, весь сыр, миндаль и молоко, и сидр, и вино, — хранилось где-то в моем теле, а потом вдруг я обнаружил это спрятанное топливо и стал сжигать его, чтобы прорвать свою оболочку, как цыпленок спешит разбить скорлупу своего яйца.