Колокола - [133]
Конечно! Я понял. Она жила под самым колоколом. Значит, у нее были какие-то средства, чтобы защищать свои уши от звона. Когда она снова повернулась к двери, я все еще стоял там, надеясь, что она по ошибке примет меня за какой-нибудь забытый бюст или статую. Она стала вглядываться в меня при слабом свете луны, пытаясь разглядеть мое лицо. Попятилась.
Я бросился к ней. Но даже если бы граф Риша лежал в кровати в комнате за стеной, он не смог бы услышать ее.
Ее глаза широко открылись.
— Ты, — произнесла она, хотя я очень сомневался, что она могла расслышать себя в этом грохоте.
— Вы! — закричал я в ответ.
Я вскинул вверх свои длинные руки и склонился над ней. Она бросилась на меня.
Она царапала мне шею и пыталась вырезать глаза кинжалами своих заточенных ногтей. Я скулил и пытался закрыться от нее руками, но она была как львица — сплошные когти и яростный рев.
С каждым гулким ударом колокола она удваивала ярость своей атаки. Одной рукой она вцепилась в мои волосы, а другой пыталась свернуть мне шею. Я стал задыхаться. Она не могла слышать моего хрипа, но ее рычание отчетливо раздавалось в моих ушах.
Я выхватил нож и ткнул ей в лицо. Я промахнулся, но она заметила, как лезвие блеснуло в лунном свете, и отшатнулась, отпустив мою шею. Попятилась и прижалась спиной к стене. Я приставил трясущееся лезвие ножа к ее груди и начал глотать воздух.
Этот нож я купил для колокола. У меня не было желания пачкать его металл ее дьявольской кровью.
На полу стоял огромный сундук, который вполне мог быть поклажей какого-нибудь благородного генерала в военной кампании. И я подумал, что мог бы закрыть в нем графиню на время — пока не утихнет колокол и я не исполню задуманное. Я махнул ножом, приказывая ей забраться в сундук, что она и сделала, но от ее прощального взгляда мороз пробежал у меня по коже: в ее глазах я прочел, что следующую нашу встречу мне не пережить. Я опустил на сундуке скобу и снова приступил к исполнению своей миссии.
Дом был наполнен жизнью. К счастью, всем требовались обе руки, чтобы защитить от шума свои уши, поэтому и сами Риша, и их слуги выглядели всего лишь неуклюжими тенями в темных коридорах. Казалось, колокольный звон стал еще громче. Я представил, как три моих друга взлетают вверх и медленно опускаются обратно. У меня даже стало покалывать ноги — так дрожал дом.
Мои уши прислушивались к каждому шагу, к каждому голосу, проклинавшему колокол, и наконец я услышал тот звук, ради которого пришел сюда: детский плач. Бесшумно заскользил я вверх по лестнице, мимо изгибающихся теней, к этому плачу, а потом — по коридору, ведшему в покои Антона. Там я почти столкнулся еще с одной тенью, а когда она пробормотала: «Этот окаянный колокол!», понял, что это был сам Антон Риша.
Но он оставался глух к плачу своего сына, хотя крики раздавались из-за двери, до которой было не больше десяти шагов. Он пробежал мимо меня по коридору в сторону лестницы, без сомнения разыскивая свою мать. Я стоял, вжавшись в стену, пока не исчез звук его шагов. Потом снова помчался по коридору и ворвался в детскую.
XXIV
Сцена, которую я там увидел, разбила мое сердце. Как, скажите мне, двумя руками можно закрыть четыре уха? В полосе лунного света, льющегося из единственного окна, на голом деревянном полу лежала женщина, неестественно изогнувшись, как будто упала с лестницы. Правой рукой она прикрывала ухо ребенка, прижимая его головку к своей груди, и для себя у нее оставалась только одна левая рука. Изогнув шею, она вжималась головой в левое плечо, а свободной рукой закрывала себе правое ухо.
Наверное, это как-то действовало, но ребенок извивался в ее объятиях и надрывался от крика. Я бросился к ним и, выхватив ребенка, прижал его к своей груди. Одной рукой закрыл ему ухо, другой вытащил из кармана кусок воска. И, пока он бился у меня в руках, залепил ему сначала одно ухо, а потом другое. Лицо у него было красным, и плакать он прекратил только тогда, когда у него в легких больше не осталось воздуха на крик.
Я прижал его к своей выпуклой, как у птицы, груди — созданной для пения, а не убаюкивания младенца — и положил его голову себе на ладонь, длинными и нежными пальцами лаская его лоб. Колокол все еще сотрясал город. И я начал петь, чтобы этот ребенок — мой сын! — почувствовал внутри себя мой голос. Это успокоило его, так же как успокаивало его умиравшую бабку и его мать в то время, когда он появлялся на свет. Скоро плач затих, и он взглянул мне в глаза.
Мне было знакомо это лицо. Глаза его матери пристально смотрели на меня. А затем, когда я запел, эти глаза моргнули, и он заснул.
Лежавшая на полу нянька все еще пребывала в потрясенном состоянии и изо всех сил зажимала руками уши. Она с благодарностью подняла глаза, пытаясь понять, кто из прислуги пришел ей на помощь. А когда я сделал шаг вперед и лунный свет осветил мое лицо, она удивилась еще больше, чем Глюк, увидевший Орфея в своей комнате. Наверное, она тоже мечтала обо мне.
— Боюсь, мне придется запереть тебя в платяном шкафу, — сообщил я ей, а она лишь смотрела на мои двигающиеся губы. — Я не хочу, чтобы тебя в чем-то обвинили. Скажешь им, что ты сопротивлялась.
Этот сборник стихов и прозы посвящён лихим 90-м годам прошлого века, начиная с августовских событий 1991 года, которые многое изменили и в государстве, и в личной судьбе миллионов людей. Это были самые трудные годы, проверявшие общество на прочность, а нас всех — на порядочность и верность. Эта книга обо мне и о моих друзьях, которые есть и которых уже нет. В сборнике также публикуются стихи и проза 70—80-х годов прошлого века.
Перед вами книга человека, которому есть что сказать. Она написана моряком, потому — о возвращении. Мужчиной, потому — о женщинах. Современником — о людях, среди людей. Человеком, знающим цену каждому часу, прожитому на земле и на море. Значит — вдвойне. Он обладает талантом писать достоверно и зримо, просто и трогательно. Поэтому читатель становится участником событий. Перо автора заряжает энергией, хочется понять и искать тот исток, который питает человеческую душу.
Когда в Южной Дакоте происходит кровавая резня индейских племен, трехлетняя Эмили остается без матери. Путешествующий английский фотограф забирает сиротку с собой, чтобы воспитывать ее в своем особняке в Йоркшире. Девочка растет, ходит в школу, учится читать. Вся деревня полнится слухами и вопросами: откуда на самом деле взялась Эмили и какого она происхождения? Фотограф вынужден идти на уловки и дарит уже выросшей девушке неожиданный подарок — велосипед. Вскоре вылазки в отдаленные уголки приводят Эмили к открытию тайны, которая поделит всю деревню пополам.
Генерал-лейтенант Александр Александрович Боровский зачитал приказ командующего Добровольческой армии генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который гласил, что прапорщик де Боде украл петуха, то есть совершил акт мародёрства, прапорщика отдать под суд, суду разобраться с данным делом и сурово наказать виновного, о выполнении — доложить.