Колокол в колодце. Пьяный дождь - [28]

И чтобы упредить возможный ответ на дерзкий выпад и издевку, Мишка запел:

Как зайду я в воскресенье да в корчму, чтоб пить-гулять,

Как всажу я ножик вострый да в бревно по рукоять,

Кто храбрец — пусть ножик вынет, кто смельчак — играет пусть,

Кровью собственною в полночь я на стенке распишусь![16]

Остальные дружно подхватили песню, точно Мишка и впрямь был их вожаком, за которым они смело пойдут в огонь и воду. Распевая, он время от времени поднимал увесистую дубинку и ударял ею по столу. Своды корчмы сотрясались, как от грохота мортиры. Парни отбивали такт кулаками, на столе плясали бутылки и чарки. Поднялся такой трезвон и галдеж, что, если бы кто-нибудь пожелал заговорить, ему пришлось бы кричать во все горло, иначе бы его не услышали.

Землекопов уже не было слышно. Но по движению губ и мерному покачиванию голов можно было догадаться, что они продолжают петь ничуть не тише и не громче, чем прежде…

Тут Мишка Хедеши выскочил из-за стола с литровой бутылкой в руке, стал посреди корчмы и без всякой музыки, под ритмичное пение дружков пустился в пляс. Его накрахмаленные широкие штаны развевались и шуршали, босые ступни звонко шлепали по глинобитному полу, а поднятая рука с бутылкой почти касалась потолка. Ничего не скажешь, отплясывал он лихо, выделывал такие коленца, что даже землекопы вынуждены были отдать должное его ловкости и выносливости. Иной плясун два-три раза подпрыгнет и уж выдохся, а этот чего только не выделывает и даже разухабистое пение не прекратил.

Парни со все более вызывающим озорством стучали кулаками по столу и теперь уже не просто пели, а истошно горланили. Мишка отплясывал все яростнее. Даже старый Исаак, многое испытавший на своем веку, не видывал подобного разгула. Он забился в угол за стойкой и в отчаянии ломал руки.

Эти дико вопящие люди были похожи на кровожадных каннибалов, неистово кружившихся около своей жертвы, привязанной к столбу. Мишка то и дело поглядывал на сидевших за соседним столом землекопов, проверяя, какое впечатление производит на них вся эта кутерьма.

Убедившись, что те не обращают на них ни малейшего внимания, Мишка выхватил из доломана нож.

Как зайду я в воскресенье да в корчму, чтоб пить-гулять,

Как всажу я ножик вострый да в бревно по рукоять…

Не успел он пропеть этих слов, как нож уже торчал в опорной балке.

Кто храбрец — пусть ножик вынет, кто смельчак — играет пусть,

Кровью собственною в полночь я на стенке распишусь!

Последние строки песни Мишка адресовал непосредственно землекопам. Он приблизился к их столу, яростно топая ногами, словно не танцевал, а отгонял бездомную собаку. Затем остановился, отер лоб рукавом рубахи и сел за стол. Деревенские парни перестали петь, но те, что сидели напротив, продолжали невозмутимо напевать свое.

— Тоже мне пчелки, — процедил Мишка сквозь зубы. — Трутни — вот они кто. Но только они не медком лакомятся, а водицу лакают.

— Недотепы, глухие тетери… Этим беспорточникам только шутовского колпака не хватает, — гогоча, поддержали Мишку собутыльники. — Кто воду лакает, тому вино ни к чему.

— А ножик-то мой, глядите, все торчит в бревне. Не иначе там ему и ростки пустить…

— Ну, в этакую сушь навряд…

— Ничего, недотепы воды принесут… в портках…

— А вдобавок сыграют на своей дудке — небось под музыку скорей в рост пойдет…

Парни вызывающе смеялись, пили, но глаз с соседней компании не спускали, в любую минуту ожидая нападения.

Те тоже пили, продолжая тихо напевать. Вдруг один из них, невысокого роста коренастый парень, встал, выдернул нож из балки и, сунув его в карман своего доломана, сел на прежнее место. Как ни в чем не бывало продолжал он петь с землекопами все ту же песню: «Замутились воды Тисы, побурели…», словно иной песни не было на свете.

Мишка Хедеши схватил дубинку, подскочил к землекопам. Он стоял, широко расставив ноги.

— Отдай мой нож, парень!

Все удивленно смотрели на него, как бы не понимая, о чем речь, будто не только не видели никакого ножа, но даже и не подозревали о его существовании.

— Ты, парень, что-то путаешь. Не иначе по ошибке в чужой двор забрел.

— Ты выдернул мой нож. Верни!

— Разве это твой? А я-то думал, что его забыл какой-нибудь раззява.

— Отдай!..

— Уж не ивовый ли прутик хочешь срезать, чтобы скакать на нем верхом?

Пришла очередь смеяться землекопам. Посрамленный Мишка насупился, лицо его, вспыхнув, потемнело от кипевшей злобы. Да и как тут было не озлобиться, ежели голодранцы, бездомные бродяги, у которых ни кола ни двора, посмели с ним этак разговаривать?

— Отдай нож, говорю, не то… — Мишка поднял свою дубинку со свинцовым набалдашником.

— Брось размахивать палкой, а то от натуги в штаны наложишь. Где чистые возьмешь?

— Ах ты, сучий сын!..

Схватив обеими руками дубину, Мишка неистово грохнул ею по столу, тот с треском развалился, словно глиняный. На миг водворилась мертвая тишина. Отчетливо слышалось отчаянное жужжание застрявших между оконными рамами мух. Но уже в следующее мгновение с обеих сторон из-за столов повскакивали парни.

У всех в руках неизвестно откуда появились дубинки. По ухватке, с какой их держали, можно было судить, что они увесистые, со свинцовыми набалдашниками. Смуглый паренек из землекопов одним ударом расшиб стол деревенских забияк, точно так же, как это сделал только что Мишка Хедеши.