Колебания - [13]

С минуту шли молча по неширокой дорожке, отделенной от ярко освещенного проспекта заснеженными яблонями.

Яна вдруг вспомнила, как красиво цветут они весной, какая золотая аллея тянется вдоль дороги осенью. Смутно она чувствовала, что должна бы обидеться, что-то сказать резкое, даже, вероятно, язвительное, колкое — но отчего-то ей совсем не хотелось этого. А Лиза исчезла на долгие две недели, и шутка ли — посещать семинары и лекции, вообще приходить в Старый гуманитарный корпус одной? Но вот Лиза шла рядом, и все это стало тут же казаться смешным и глупым, нелепым даже, и Яна молчала.

— В пятницу мы с Холмиковым ходили в ресторан, — вдруг произнесла Лиза.

Секунду эта фраза висела в воздухе, затем была тишина.

— Предсказуемо, — не сразу отозвалась Яна.

Всё было — внутри, в бесконечном потоке слов и эмоций, но едва ли хотя бы одна из них слабой рябью отразилась на поверхности. Бессилие, длившееся целую жизнь, усталое, полное пустого уныния нежелание доказывать, сопротивляться, производить шум. Предсказуемо, отчего-то — отчего? — неприятно, как и многое в жизни, но — предсказуемо. И молчание, и ресторан.

Это не было даже страданием. Дрожа как травинка, душа ощущала малейшее дуновение едва заметного ветерка, а от ветров сильных клонилась к самой земле — и всё чувствовала, что они приносили с собой и откуда они приходили. Но затем распрямлялась обратно — тихая, полная тихих сил.

И это не было даже страданием.

И вся её жизнь, вся мыслительная деятельность, все идеи — они не были о страдании. Настолько, насколько она была восприимчивой и мягкосердечной, она была как бы и отрешенной, безразличной, совсем спокойной. Это уживалось в ней, и чем старше она становилась, тем легче уживалось, и нечто драматичное, надрывное, ещё по-детски обиженное за что-то на мир — всё это было уже оставлено Яной в том возрасте, когда она оканчивала школу. Но ни скептицизм, неотделимый от цинизма, ни излишняя саркастичность не пришли на место всему оставленному. И Яна, без ощущения себя героиней, каких ещё поискать, без скрытой ненависти, без воинственно-гордого одиночества, при котором каждая новость мощным ударом способна выбить из-под ног почву, открыто смотрела на мир, — и одновременно чувствовала и уныние, и бессилие, и будто бы тяжелую тень на своей душе.

— Предсказуемо, — сказала Яна, взглянув на Лизу и невольно усмехнувшись.

Та шла, улыбаясь, и предвкушение разговора, рассказа переполняло её, разливалось, выплескивалось через край, не давало более молчать ни секунды. Это чувствовалась во всех её мелких, мельчайших движениях — как подрагивали губы, как она поправляла волосы, как перекладывала сумку из одной руки в другую.

Приглашения к рассказу ей никогда не требовалось. До метро уже пройдено было полпути. И Лиза заговорила:

— Через три дня после Маяковского всё и произошло. Сначала — письма, всё больше их каждый вечер, и там — фотографии из Италии, и конференции, встречи с его коллегами из других стран. Но больше всего — ужинов с видом на море, больших лобстеров, какого-то особенного, местного розового вина… А потом — темное пиво, кажется, в Германии. И завтраки в отелях, и всё это — часть этого — в рамках конференций, и всё это оплачивается ему… А я говорила, как люблю «Вишневый сад» и плачу над ним каждый раз — помнишь же, говорила, что не могу выносить это произведение, открываю — и сразу плачу, и он это запомнил. Сказал, что Рината Латвинина будет играть в новой постановке — и он уже взял билеты, «не мог не взять». Сказал еще, что я на неё похожа, а ты знаешь, как я её люблю?.. Господи, Яна, сколько мы съели в том ресторане — я не смогу описать, и горячее, и весь стол в тарелках с закусками, и десерты, и пили вино — он, конечно, сказал, что с тем розовым, с фотографий, пока ничего не может сравниться. А ресторан — на Тверской, и там играл джаз. И освещение — такое мягкое, мерцающее. Сам ресторан — очень светлый, легкий, воздушный, немного неземной, я в восторге, но Холмиков сказал, что выбрал его с трудом, что всё равно не идеально. Я знаю, знаю, это звучит, как какой-то фильм, но мы вышли — и пошел снег. Но… я столько там съела, торт был со свежими фруктами, а салат — теплый, с мясом, и главное — с этим соусом… И сколько он заказал, я и не запомнила — только официант уже не знал, куда ставить. Он принес мне альбом Энди Уорхолла — большой, блестящий, и ещё — стихи Набокова, сборник в серебряной обложке, маленький. Это восторг!.. И я поняла, как сильно мне не хватало всего — и этой красоты, и разговоров, ведь мы говорили, говорили обо всём — о поэзии, о 70-х годах, о кино, о театре, ещё он всё рассказывал о себе… Но неторопливо, ненавязчиво. Ты знала, что он из Хабаровска? Его родители оба — историки… А когда пошел снег, он стал злиться — звонил и ругался, что до сих пор нет такси, которое он заказал ещё в ресторане. И долго ругался — они вроде сказали, что подъедет машина эконом-класса, я точно не поняла, но он требовал другую. Пока ждали, я закурила, — и ты знала, что Холмиков курит? А он на меня посмотрел, и так вздохнул тяжело, и закурил, сказав, что не делал этого уже год, но при мне — не в силах сопротивляться и просто не может не составить компанию. А «Вишневый сад»! Ресторан был после, что отлично — еда меня успокоила, я ведь в конце спектакля уже вся была в слезах. Ну, не могу, не могу, это прощание с садом, и эта Раневская, женщина, которую никто не понимает, и они все — так несчастны, и так безнадежно одиноки… Но лучше я не буду сейчас говорить об этом, а то снова заплачу. Мы ехали с ним в такси в половине третьего ночи, и у меня кружилась голова. Машина оказалась всё-таки не эконом-класса, и я видела, как он доволен, настоящий кот, придерживал дверцу, помогал мне надеть шубу… Думаю — сколько же денег он оставил там, везде, в тот вечер? Боюсь представить… Он и руку мне положил на коленку, и так придвинул меня к себе другой рукой, и, я думала, он действительно съест меня, и я даже расстроилась как-то от такой настойчивости, жадности, — знаешь же, всё в одну секунду — не интересно, скучно, — но тут он убрал руку с коленки и переместил её на шею, и слегка стал придушивать… И тогда, наверное, нас остановила только мысль о водителе… Хотя, мне кажется, Холмикову бы это не мешало…