Колдун - [69]

«Учиться, — писал он, — это не только значит сидеть за партой. Сидеть за партой — это один из вариантов, если хочешь знать. Книги, слово мастера, его работы — тоже хорошие учителя, и, может быть, даже самые главные. Сейчас мне не до парты пока. Если я не найду эту линию, я не скажу своего слова. Я видел многие работы, много искал, но пришел пока что к тому же, к чему приходили и до меня: к кругу. Я начинаю все сначала и опять прихожу к кругу. Но круг — это не тот знак, который выражает все, круг не дает свечения, он не истина. Если бы круг был истина, от него бы не бежали опять, например, к углу, чтобы потом вернуться назад... Я тебя очень люблю и жду не дождусь твоих каникул, когда увижу тебя опять... Как там остальные наши?..»

Потом было все, как в песне. На высоком холме над рекой он косил сено, а на той стороне, на поле женщины пололи лен. Он отдыхал под сосной, разглядывая контуры листьев и стебелей, покачивающихся перед ним, когда одна из женщин подошла к реке, помылась и, опустившись на траву, звонко и протяжно запела:

Там за лугом зелененьким,

Там за лугом

Зелененьки-и-им

Брала вдова лен дрибненький,

Брала вдова лен дрибренький.

Она была молодой, русоволосой, ясной, голос ее был чист и глубок; и Петр вдруг оглох от этой песни, он забыл обо всем на свете, ему казалось, что она смотрит на него и улыбается и поет так именно для него...

И дальше все было, как в этой же песне: был зимний праздник, и он сидел за праздничным столом, а душа его была на том холме, над рекой, а с той стороны плыл ее дивный голос. И как из-за стен, из-за тумана, из-за мрака доносился беспокойный шепот матери:

— Петь, а Петь... Что ты, Петя?.. Нездоровится или что, а, Петруша?.. Что ж ты невеселый-то такой, а?..

— Мама, — сказал он тогда. — Я к Лине пойду... Я ей все-все скажу...

И мать отшатнулась, словно ее ударили, побледнела и схватилась за грудь...

Ночью он сидел, понурясь, у ее кровати, а она, сверкая глазами и облизывая пересохшие губы, повторяла в лихорадке:

— Пока буду жива... пока буду жива...

Он молчал.

— Или ты не знал, какая она была... или не слыхал...

Лину из Сотникова, соседней заречной деревни, он знал давно, то есть просто встречал и особенно часто перед самой службой в армии — она, с семнадцати лет ставшая мужней женой, не была тогда еще вдовой. Но увидел он ее впервые в тот день, на берегу, на краю льняного поля.

— Змея... ведьма проклятая... ребят от Игната не захотела... извела... такого мужика... это в девятнадцать-то лет. А теперь, когда постарше, что будет?.. И мать ее такая была... Вдова... Пока жива буду... не будет она невесткой в моем доме...

Он молчал. Восемь лет назад от них ушел отец. Ушел к вдове. И увез ее из деревни...

До того дня он жил спокойно и беспечно: днем делал со своей бригадой колхозные дела, а вечером резал что-нибудь дома — по заказу соседей или для себя, просто так, из интереса, и ему было хорошо, и линию свою он искал вдумчиво и обстоятельно, нисколько не печалясь, что пока не нашел ее. Но после того дня все изменилось.

Не стало покоя, ничего не делалось, все валилось из рук и, не переставая, днем и ночью ныло сердце. «Чудо ты чудо! Кто же тебя так рано замуж уговорил, как же вдовой так рано осталась? Кто тебе этот голос дал? Откуда взялась вдруг, как прежде тебя не видел? За что боятся тебя? Чудо ты чудо мое!» А подосланные матерью люди шли и шли: тетки и дядьки, девки и парни — отсоветовать, запугать, оговорить ее, осрамить, и с лестью шли, и с любезностями, и завлечь шли, и по-дружески последние новости о ней рассказать... Ничего не помогало.

— Здравствуй, Лина.

— Здравствуйте, Петр Андреевич.

— Что ж ты так редко в нашей деревне появляться стала?

— И то, говорят, часто. А ведь в магазин-то всего и хожу.

— Я слышал, сватались к тебе?

— Это мама ваша старается.

— Да ты уж прости ее. Не знает она...

— А вы верите, что говорят?

— Нет.

— Уеду я отсюда, уеду, Петр Андреевич...

— И я за тобой.

— А мать как же?

— Не знаю.

— Сил нет, Петя... Ох, сил больше нет... И не ходи ты ко мне... не стой под окнами... не следи...

«Вот, Наташа, я и пришел, как говорится, к финалу. Я понял, что вряд ли открою Америку, я — жалкий копировщик и ничего больше. Если бы кто-то нашел свой универсальный знак и я жил бы после него, то, может быть, по его следам я и дошел бы до его горизонта. И на этом бы стал, поджидая другого, кто пойдет дальше, и потом опять поплелся бы следом. А это — не талант... Я встретил одного человека. Он сказал мне — не словами, а видом, сутью своей, всем собой — что я ничего не знаю, что я не там и не то искал. Он перечеркнул мою область чистых фигур — линий и знаков — и позвал к жизни, и — клянусь тебе — я никогда не чувствовал более мощного зова... Обо всем я спрашиваю себя по-другому, все, что было ясным, запуталось, смешалось... Но все-таки я еще не верю совсем, что ничего не смогу. Я думаю, думаю, смотрю и думаю. Формы складывались миллионы лет: лист березы выражает березу, нос какого-нибудь, скажем, Ивана, выражает этого Ивана. А где та линия, которая выражает меня, мою душу, и больше, чем мою душу, а саму истину через мою душу? Где она? Ее не может не быть...»