Колдун - [27]

— Интересно вы рассказываете, — заметил Иванов-толстый. — Прямо талант! Прямо Иван Горбунов!..

Никогда-никогда-никогда не узнать бы мне Анны, если бы не этот рассказ, если бы не Иванов-тонкий, который все на свете знал раньше всех.

Мы разошлись около полудня.

Я долго и сладко спал в прохладной затемненной комнате; просыпался, с радостью вспоминал, что один, и снова засыпал.

Я решил, что уйду из бюро позже.

* * *

Корнеев крикнул мне по телефону таким голосом, словно я накануне нещадно обидел его.

— Зайдите давайте! И сию же минуту...

Он встретил меня во дворе.

— Я это специально. Не хотел при ней... Вот наказание-то! Вам, наверно, передавали? Ума не приложу, что с ней делать. Не нужда бы, отправил бы... В общем — сами посмотрите: хотите — берите, не хотите...

Мы шагали с ним, солидарно соприкасаясь плечами, и он удрученно повествовал:

— Ни с того ни с сего вдруг: «Я долго жила в Лихтенштейне». — «Где???» — «В Лихтенштейне. А что вас удивляет?» Господи, боже ты мой, это с какой стати, думаю. И называет какой-то город, в котором она, понимаете ли, выходит, жила, я уже не помню, какой там город. «Что, — спрашиваю, — за Лихтенштейн?» — «Вы не знаете?! — глаза на лоб. — Это же в Альпах. Княжество небольшое». — «Это как же, — говорю, — вы туда попали? Вот ведь, — говорю, — указано место рождения: Калининская область, закончила восьмую среднюю школу». — «Ну, знаете, я, конечно же, должна была привести свои документы в порядок». Ну подумайте! Звоню в школу. «Знаем, — говорят, — такую Смолину. Фантазерка. Не обращайте внимания». Как же это не обращать?!! Если Лихтенштейн! Если черт знает что! А может, она сумасшедшая:.. Главное, я сдуру уже пообещал: нужны, мол, чертежники, милости, мол, просим, молодое поколение... А тут — на тебе... княжество... В общем — сами смотрите: хотите — берите, не хотите...

Она сидела в легком, неновом платье, в бордовой шапочке с веткой сирени справа; прямые, совершенно русые волосы в беспорядке лежали на воротнике. Она встала.

Я подал руку и увидал ее пальцы, длинные и прозрачные... А потом, когда она подняла на меня лицо, я увидел ее глаза — они были большими и продолговатыми, они были точно вырезанными на этом лице, и казалось, что они никогда не закрываются. И тогда я впервые подумал, что это — бессонные глаза, то есть я просто вспомнил стихи нашего поэта.

— Вас направляют ко мне... В нашу группу. Я буду вашим начальником. Руководителем. Идемте, я покажу вам рабочее место.

Она осторожно, словно пламя, поправила ветку сирени и улыбнулась.

* * *

Наш поэт был человеком нестандартной судьбы: его преследовали несчастья. Девяти лет от роду его вместе с сестрой спасли из горящего дома, за что спаситель — случайный прохожий — получил медаль. (Наш поэт до сих пор с ним переписывается.) В пятнадцать лет он пережил автокатастрофу, в семнадцать — заблудился в лесу, и его нашли только через два дня; в двадцать, двадцать один и двадцать два он не поступил на филологический факультет университета, в двадцать пять сломал ногу, а в тридцать два от него ушла жена, оставив ему восьмилетнего сына, который уже до паспортного возраста успел чуть не утонуть, чуть не свалиться с пятого этажа и несколько раз чуть не попасть под машину, то есть неумолимый ген судьбы перешел от отца к нему в самом доброкачественном виде. Причем я упоминаю только об основных, так сказать, показательных несчастьях, умалчивая о несметном числе мелких и пустячных.

Писал наш поэт с детства. Но его ни разу не опубликовали, и он относился к этому (насколько я знаю) поразительно спокойно, вполне довольствуясь стенной печатью и публичными чтениями на вечерах художественной самодеятельности. После долгих и нелегких мытарств он закончил индустриальный техникум и стал работать в бюро нормализации и стандартизации, то есть был нашим нормконтролером, без подписи которого, как известно, ни один чертеж не имеет веса. С некоторых пор он опять был женат, но опять (судьба!) неудачно. Поэтому он не спешил с завода домой и много нерабочего времени отдавал общественным поручениям, которые, должен сказать, сыпались на него неимоверно.

Я так хорошо знал о нем, потому что испытывал к нему глубокое неравнодушие, потому что в некотором роде он был для меня вечной загадкой. Я с уважением относился к его постоянству в мировосприятии и, признаться, завидовал ему, я его жалел, прислушивался к его словам, оказывал ему внимание — словом, всячески старался показать свое неравнодушие. По одной простой причине: судьба его не была трафаретной, и он, несмотря на бесконечные ее превратности, не потерял вкуса к жизни, ему не давало покоя, как можется окружающим, он думал, мыслил — я не побоюсь преувеличения — о человечестве, в то время как очень многие вокруг были заняты преимущественно собой, и я в том числе.

Вероятно, из-за всего этого он не мог меня терпеть и очень раздражался, что я запоминаю и цитирую его стихи. Он не верил в мою искренность, и особенно испортились наши отношения, когда я сравнил его поэзию с поэзией самого К. Бурнова, то есть он стал ко мне придирчивее, а я по-прежнему собирал его произведения и старался не проморгать ни одного его шага.