Колдун - [25]

Горьковатый привкус усиливался. Захотелось поднять голову, сесть, сказать что-то, что-то веское и серьезное, что-то немедленно выяснить. Но не было сил пошевелиться, отстранить ее руку, оборвать этот шепот «милый-милый»...

Какая-то тихая, робкая ярость шевельнулась в нем. Еще никто никогда не унизил так. Не замечали — да, презирали — да. Но чтобы прямо бросить в лицо: вижу, дескать, как ты жалок, — такого не было. Даже та шизофреничка из Житомира, в минуты очередной мрачности преподававшая, что «любить что-то нужно, друг мой, и что-то ненавидеть — это кардинальное условие полноценности», даже она не осмелилась, постеснялась. А эта, так называемая Арта... Что там у нее за опухоль, в конце концов? Где? А может, и не доброкачественная? А может, потому и не идет в больницу, что уже бесполезно?.. Спросить. Вот взять и спросить. Пусть поймет, что нельзя вот так, безнаказанно...

«А что, если я с ума схожу? — подумал Белоусов. — Ведь бывает, рассказывали. Лежишь себе, тихо и спокойно, и сам не замечаешь, как постепенно...»

Нет-нет. Она — прекрасный, добрый человек. Искренняя. Без всякого сомнения. Ведь хорошо ему? В том-то и дело. Сладко. И не сил нет, а желания нет подниматься, что-то говорить, выяснять. Что в самом деле выдумал! Да еще и мстить. С ума сойти... Разве кто-нибудь когда-нибудь его пожалел, говорил ему такие слова? Даже мать родная, которая откупилась кооперативной квартирой... Арта. Он должен быть ей безмерно благодарен, и он благодарен...

И все-таки во всем этом какое-то недоразумение. Ведь ему надо дальше — на Таллин, потом на Ленинград, потом на Петрозаводск, потом на Архангельск... Зачем он тут? Ах да — необычное решение. Ну и что? Принял? Принял. Испытал? Испытал. Необычное решение закончилось обычным банальным приключением. Вон их сколько случается — послушать только этих командировочных. Вот и с ним случилось. И ничего более. Завтра — встать, на вокзал и — дальше. И как будто ничего не было... Но почему, почему ее «милый-милый» звучит, как причитание?

Какой-то глубинный голос бунтовал в нем: «Да признайся же, что вся эта мешанина мысленная — бред сплошной, чушь, мусор, что совсем не то и не так ты думаешь, и совсем-совсем по другой причине находишься здесь, и по другой причине звучат такие слова». Но по какой «другой причине» — это не формулировалось в сознании, ускальзывало. И ему казалось, что если он сейчас же не возьмет себя в руки, не соберется с силами и не скажет эту единственную, верную и самую главную фразу своей жизни, то потом уже будет навсегда поздно.

Мысли взрывались в его мозгу, сшибая, уничтожая и воскрешая друг друга под аккомпанемент ее шепота. Белоусов хотел говорить, жаждал говорить, но это желание так и осталось желанием, и он уснул, по-прежнему ощущая горечь.

1965, 1973

ВЕТКА СИРЕНИ НА ШАПОЧКЕ

Это было душистым утром, душистым майским утром, в кафе «Под зонтами». Колыхались над столиками брезентовые зонты, а в просветах между ними голубело небо. Над утренней рекой плыл пахучий теплый ветер. И открывался из-под зонтов прекрасный вид на левый берег, где здания почти полностью потонули в зелени.

И вот, когда глаза наши привыкли к этому виду и свету, когда усталые после бессонной ночи тела наши обмякли и заполнили формы плетеных кресел, когда на смену ночному напряжению пришла сонная, сладкая кофейная истома, — вот тогда наш Иванов-толстый, не открывая глаз, прокаркал сонно:

— Слыхал я, будто нового чертежника дают.

И после короткого молчания Иванов-тонкий уточнил:

— Чертежницу.

И четвертый из нас — Аскомин — добавил, толкнув меня:

— В твою группу.

* * *

Никогда-никогда-никогда мне не увидеть бы Анны — Анны «с бессонными глазами и тихим магнитным голосом, медлительно и четко дарящей слова» (как сказал наш заводской поэт совсем о другой женщине); не увидеть бы, не узнать — если бы не это душистое майское утро. Потому что в это утро я раздумал уходить из бюро.

Мы — четверо конструкторов — всю ночь бок о бок с монтажниками готовили нашу линию, чтобы утром в торжественной обстановке была разрезана белая лента, и ожили бы машины «третьей автоматической», и Власов, начальник нашего бюро, сказал бы прилежно отработанным голосом:

— Идите на весь день куда хотите.

И она была подготовлена, и лента была разрезана, и все пошло, и голос Власова был бодр. Он почему-то задержал на мне взгляд; может быть, до него дошли слухи, что я хочу уйти, может быть, он хотел что-то сказать по этому поводу; но я отвернулся и ничего не сказал: не хотелось портить ему настроение в такой день.

И хорошо, что я ничего ему не сказал; и мы пошли в кафе «Под зонтами», на берег, под открытое небо.

* * *

Я хотел уйти, потому что устал. Я застоялся. Застоялся, потерял интерес — и дома, и на работе; я был «ведущий конструктор», но это уже «не звучало». Ипохондрия сменялась раздражительностью. Я не ощущал, что я «ведущий конструктор», что — муж Валентины, что дом — мой дом, а работа — моя работа. Я чувствовал, что могу дать больше, чем требовал Власов. Да, когда-то я именно это и чувствовал. Но я слишком долго «не давал», так что привык не давать, и уже было не ясно — могу ли дать теперь. А Власову и не нужно было больше.