Колдун - [22]

— Знакомы? — кивок в сторону буфета.

— Знакомы, — соврал Белоусов.

— Хорошая девка. Ничего не скажешь.

— Изюм!

— Правильно. Только дура. Жалко. Я бы давно вырезал эту проклятую опухоль. Знаете, конечно... Все знают. А то мучается. Зачем?

— Да, — осторожно проговорил Белоусов. — Я бы тоже.

— Хорошо, что доброкачественная.

— Доброкачественная?! — с облегчением почти выкрикнул Белоусов.

— А черт его знает. Кажется, да.

— Доброкачественная, доброкачественная, — укоризненно бормотнула проплывшая мимо официантка. — Нашли о чем, елки зеленые...

— Да это мы так, про другое, — сконфуженно ухмыльнулся усач.

— Если доброкачественная, — тихо сказал Белоусов, — то не опасно.

— А зачем мучиться? Все лишнее надо немедленно удалять.

Эта фраза понравилась Белоусову, и он не замедлил ее сказать следующему же визави, мрачноватому мужичонке с огромными грубыми руками. И, сказав, выпил свою стопку. Мужичонка не засмеялся, а лишь молча последовал его примеру и стал закусывать.

— Приезжий? — прожевав, спросил он.

— Да.

— Сразу видно.

— А по чему видно?

— По носу.

— Я из Москвы, — уточнил Белоусов, слегка задетый независимостью собеседника.

— Может быть.

— Проездом.

— Может быть.

— Журналист...

— А! — кивнул мужичонка. — Бывает. — И, кажется, потерял к нему интерес.

Молчал он все время и, только справившись со своим графинчиком и основательно осоловев, несколько размягчился и снизошел до одной-единственной фразы:

— Интеллигент — это тот, кто хотит много, а могет мало.

Пошатнувшееся было настроение мгновенно исправила Арта.

— Вы не слушайте их, — сказала она, широко улыбаясь, когда Белоусов опять остался один. — Не берите в голову. Им что?! Пришел, выпил свою порцию и — дальше. А про то, что человеку, может, настроение испортили, про это они не думают. Потому и говорят что попало. Особенно если человек незнакомый. Знакомому что попало не скажешь, стыдно. А перед незнакомым можно подурачиться. Все они артисты.

— Вы психолог, сеньора! — радостно сказал Белоусов. — Вас мне прямо бог послал.

— Ну уж и бог, — засмеялась она, и Белоусов тоже засмеялся, и больше уже светлое настроение не покидало его.

Следующий «артист» жаловался на судьбу.

— По их понятиям, я живу неправильно. Это — по их понятиям. А по моим — я живу правильно. Верно? По собственным. Потому что у каждого свои собственные понятия. Верно? Если я буду жить по понятиям одного-другого-третьего, всех буду слушаться, то кто же я такой буду? Дерьмо я буду всмятку, вот кто. Верно? А фигурально выражаясь — перестану, извините, быть самим собой. Ну кто, скажите вы мне, хочет перестать быть самим собой. Покажите мне такого человека! Я же, слава богу, в своем уме. Верно? Не строй, говорят, из себя страдальца. А откуда вы знаете?! Может быть, я и есть самый настоящий страдалец! Откуда вы знаете?! Верно?! Может быть, я вашу жизнь, которая у всех один к одному, насквозь вижу? Может быть, мне от всего этого тошно?! Верно? И никого я из себя не строю. Если я страдалец, так я страдалец. Верно? А если нет, то нет. Строй, не строй. Просто и ясно. Верно? Но они ж проходу не дают...

Он жаловался, а Белоусов, глядя на его сивую свалявшуюся шевелюру и испитое лицо, улыбался, и в голове восторженно проносилось: «Какая жизнь! Какая жизнь! Богатейшая!..»

Что такое? Она говорит — нужно все-таки что-то поесть. Да ведь он в самом деле не голоден. Честное слово! Он согрелся, ему хорошо. Ах, она настаивает. Она, видите ли, даже угощает. Как же быть?

— Я правда не хочу. Не беспокойтесь, пожалуйста.

Она говорит, что не надо стесняться, что это ненормально так долго пробавляться одним винегретом, просит, в конце концов, и вот, сильно перегнувшись через стойку, ставит прямо перед ним тарелку с отменной закуской — ветчина, сыр, зеленый горошек, горочка паштета.

— А чай, — говорит она, — вам сейчас принесут. Свежий, крепкий, горячий! И учтите — это я у-го-ща-ю.

— Ну что ж! — сказал он, растерявшись только на один миг. — Не смею отказаться. Спасибо.

Его этот ее шаг очень тронул; он почувствовал себя еще счастливее, и будущее вообще исчезло, как будто оно и не существовало.

Официантка водрузила на его стол табличку на подставке — «Служебный стол». Белоусов засмеялся, достал блокнот и авторучку, откинулся на стуле, устроился и одним махом написал стихи.

Это стоило напряжения. Он вспотел, в его улыбке теперь было что-то виноватое и бессильное. Сколько лет назад он написал последнее стихотворение?! Перекурив и отхлебнув чая, он уже спокойно и разборчиво переписал стихи на чистый лист, поставил вверху три крестика, а внизу дописал:

«Прекраснейшей из Арт от покоренного менестреля А. Б.»

«Возможно, — подумал он, — менестрель будет ей непонятно, но тем лучше». Протягивая листок через барьер, он сказал:

— Вам! Реванш. — Слова эти, как, впрочем, и весь поступок, были им взяты напрокат из рассказа одного сослуживца, очень любившего ездить в командировки.

Она вспыхнула, быстро и бережно спрятала бумажку под прилавок и только минут через десять прочитала. Он следил, попивая чай.

Реакция ее оказалась знакомой по рассказу все того же сослуживца: глаза — квинтэссенция любопытства, полубессмысленная улыбка на двигающихся губах, пунцовость щек. Ее не интересовало содержание, она и не задумывалась над ним, а если бы и задумалась — вряд ли поняла бы. Ее занимал сам факт дара. Ей, человеку, без сомнения, практичному, привыкшему к вещественным или, в крайнем случае, менее возвышенным и утонченным доказательствам признательности, было такое в высшей степени забавно и удивительно. В рассказе сослуживца одаренные, как правило, говорили потом: «Хорошо. Правда, очень хорошо! Нет, мне в самом деле очень-очень понравилось». Что-то похожее сказала и она, но добавила: