Колдун - [21]
Следующие этапы пути, несмотря на несколько остановок и пересадок, прошли относительно спокойно. Только одно по-настоящему оживило: рассказ старого речника, ехавшего лечиться грязями на Рижское взморье. Рассказ сводился вот к чему.
Матрос речного буксира во время стоянки напился и наскандалил, за что его немедленно решили списать. Но заступился старший механик: «ручаюсь за него головой, уверен, что больше не повторится, все произошло по молодости». И капитан оставил нарушителя «до следующего малейшего замечания». На другой день матрос опять пришел пьяным, шатался по палубе и кричал, что он не сосунок какой-нибудь и в гробу видел разных опекунов. Все, однако, опять сошло — то ли не заметили, то ли сделали вид, что не заметили. О чем там говорило начальство, никто не знал. А матрос вечером рыдал в каюте, бия себя по голове и проклиная собственное малодушие. И на третий день он опять поддался уговору дружков и напился уже потому, что у него все так гадко в жизни и «назад возврата нет». И пошло. В четвертый раз он заявился прямо к механику-заступнику, ревел, катался по полу — «я пропащий, не надо за меня заступаться». Потом он напился уже со стыда, потом от бессилия, и наконец — от злости. И когда все уже считали, что участь его решена и стармех посрамлен, этот матрос вдруг вышел на вахту. Он работал молча и с остервенением. К нему нельзя было подступиться, палуба блестела, как лаковая, за поручни страшно было взяться. Его никто не остановил, не вызвал, не попрекнул прошлым. Он не разговаривал месяц и работал все с той же сосредоточенной яростью. Ему уже не нужно было нравоучений и отеческой заботы — он бесповоротно и прочно стал новым человеком. Еще через месяц он попросился в кочегары под начало стармеха, который потом говорил, что был все время спокоен, потому что в том матросе «загвоздку углядел».
Этот рассказ почему-то запомнился Белоусову в подробностях. «Перевернуло-таки человека, думал он, — доконало. Под собственной тяжестью согнулся, сломал-таки натуру». Это упраздняло ранешную формулу «натуру победить невозможно»; оказалось — возможно, и впервые у Белоусова возникли сомнения в незыблемости всего категорического, даже если оно и выражено броско и ярко.
Он пересказывал тот случай многим своим попутчикам, более всего опасаясь, чтобы не сошло за анекдот. Он ждал чего-то, подсознательно связывая с тем матросом себя, но дни шли, убегали в прошлое километры, и ничто не «переворачивало», не «доканывало» его под собственной тяжестью, все оставалось прежним: думания, ощущения, жизненный ритм, и он завидовал матросу. А кто-то, выслушав рассказ, сказал:
— Нормальных людей, что рядом с ним тихо и честно работали, никто не заметил. А этот нашумел, напакостил, в грязи вывалялся, но вот о нем уже и легенды пошли. Закон свинства.
— Не в том дело, — отозвался другой.
— А в чем?
— В загвоздке.
А за окном стелилась бесконечная снежная равнина и взмывали и падали гулкие провода.
Ресторан сверкал и искрился. В папиросном дыму мелькали блаженные лица, гул голосов смешивался с пыхтением и гудками за окном, и надо всем этим плыл прозрачный и невесомый голос:
«Эвридики! Э-э-вриди-и-и-ки-и-и!»
Не хотелось, ни двигаться, ни думать, ни вспоминать больше. Даже тело ощущалось, как чужое, и была лишь одна несокрушимая ясность в голове.
— У вашего магнитофона прекрасный звук, сеньора. За ваше!
Она определенно красива. Вот, как она улыбается или смотрит в зал, или говорит свое неистощимое «пожалуйста!» Только вот — эти внезапные остановки, замирание, салфетка к губам. Что бы это значило? В самом деле, что ли, такой чих донимает? Вот же шутят, подначивают: простудилась, не гуляй по морозу с кавалерами. Ну, чих — это чепуха. Она об этом тут же забывает. Молодец! Изюм! Она все чаще оказывается за стойкой против него. Улыбка ее становится все более близкой и открытой. Она очень добра к нему, уже полностью переняла у официантки заботу о нем, хотя это и не положено ей. Не хотите ли выпить, сеньора? Правда, давайте выпьем за всеобщее здоровье и веселье. Вот что — налейте-ка мне коньячку и себе налейте. Угощаю! Впрочем, нет, мне лучше водки. Раз уж начал с нес. Я знаю, что вам запрещено, но вы обойдите, обойдите сегодня запрещение! Итак?..
— Вот и хорошо!
И никаких «дальше» и «потом». Большего не нужно! У него прекрасное настроение, сверкает зал, звучит музыка. И все такое вкусное, и чай такой крепкий и горячий. Что еще, скажите, нужно человеку? Человеку с поезда.
«Эвридики, Эвридики...»
«Какая жизнь! — думал захмелевший Белоусов. — Какая жизнь! Вот что значит принять необычное решение! Вот как оно окупается!»
К нему опять подсели — высокий, сухощавый усач с тарелкой сарделек в одной руке и стаканом и путейским фонарем — в другой. «Можно, конечно». Рывок — и стакан пустеет, и сарделька исчезает в усатой пасти. Акцент у него райкинский, когда тот изображает петрозаводского гостя в Москве.
