Колдовской цветок - [52]
Но братия, обступив Гавриила тесным кольцом, кричала, грозя Серапиону:
— Говори, брат Гавриил! Будем слушать!
— Рабы Божии… Какие мы рабы?.. — спрашивал Гавриил. — Разве Господу угодно рабство?.. Довольно!.. Лицемерам место в пещере, а не на солнце… Мы, братия, сами будем править собою… Не надо нам указчиков!..
Тревожно металась братия. А Серапион, торча в дверях, угрюмо перебирал четки, супил седые брови. В тусклом свете свечей темные колючие глаза его вспыхивали медленными искрами. Но вот он, как бы вспомнив что-то, стукнул посохом и прохрипел:
— Бунтовщик!
В страхе отскочил вдруг за балдахин и уже оттуда, скаля гнилые зубы, брызгал желтой слюной:
— Даже и дьявол не возмутил бы так братию… как ты ее возмутил… Ты… исчадие ада!..
— Да! — потрясал Гавриил громовым голосом молельню. — Дьявол только мутит… А мы возмущаем… мы ревнуем о вере, о чистоте души… Кто стал бы раздувать огонь, брошенный Богом в сердце человека, если бы не мы, возмутители?…
Частокол костлявых загорелых железных рук, вытянувшись, повис над предамвонной решеткой, грозя Серапиону смертью:
— Разорвать Антихриста!..
Но Гавриил крикнул:
— Идите на ограду!..
Грозным шквалом загудела и заклокотала в вечерней, скупо освещенной, молельне, ища выхода, ярая толпа.
Серапион метался по молельне с какой-то тяжелой сумкой под полой рясы, маялся: некуда было выйти.
Вдруг он, выглянув из за двери, остановился: в сумраке, облитая светом лампад, грустная стояла Несчастная с раскрытыми дикими серыми глазами-провалами — кровь его и любовь, жертва и радость…
Темный строгий плат обхватывал ее туго. Женщина дышала глубоко и часто. Из за колонны Серапион не сводил с нее глаз.
А она все крестилась, потом же, протиснувшись, поднялась вслед за другими к кормчим. Поцеловала, как и все, руку Гавриила и вдруг упала на колени:
— Вы потрясли меня… — рыдала она и смеялась. — Простите… благословите…
Гавриил поглядел на нее. Но, как и раньше, не узнал, дьявол ли это или женщина.
— Несчастная я… — тихо стонала женщина. — Мы пришли в этот мир… чтобы убить Бога… убить веру в душе…
Подскочил обезумевший Серапион. Взгляд его был совершенно бел от бешенства и боли. Руки у него тряслись и глухо скрипели зубы.
— Убью!.. — заревел он вдруг, бросившись с кулаками к женщине. — Ах ты стерва! Ты — за меня или за них?.. Зачем раскрываешь ему все?..
Но она, встав, обхватила крепким кольцом рук шею Гавриила. Застыла в тягучем поцелуе и шепнула:
— Прими беды!.. Возмутись!..
Черной змеей извернувшись, где-то в толпе затерлась и пропала.
Огонь и железо! Гудя, разрываясь, уже крушат стены, опаляют скалы, косят лес, — огонь и железо. Под древними полуразбитыми дубами обрыва, где лишь орлы да вещие филины били о сучья крыльями и перекликались глухо по ночам, бились угрюмо и молча в рукопашной остервенелые иноки. Мужики, кто камнем, кто обухом, как только над каменным валом и над стеной показывались освещенные пожаром громилы, сбивали их с разгону под обрыв. И они выли и ахали; и оттуда, где они падали, круша все и паля, шел хрип.
Наступала ночь, и в бездне разгорались звезды-костры, — не костры ли сердец, дерзновения бурь? Когда же огни сердец сольются в пожар, сокрушающий смерть? О, демоны огня, возмутители правды, напрягайте силы! Сейте ненависть во имя любви! Взрывайте бездны, хаос, тьму!
Вдали воет, заливается песня бойни. Горят деревни. Огненные волны, вздымаясь, захлестывают небо кровавым, жутким заревом. Мужики глядят туда и, дыша гневом, бьются, бьются в ужасающей рукопашной. А сами хохочут, хохочут… Какая же радость в муках?.. Великая радость! Не забыты мужики язвами! Мором! Голодом! Огнем!
Боже правд! Нет конца милосердию Твоему и долготерпению. С высоты своей не забываешь Ты избранников своих и любимцев-хлеборобов. Вот, поля их выжжены и выбиты; души поруганы. Благословенна страшная и недоступная десница Твоя — знак Твоего благоволения к избранным! Ты Сам был на кресте!
Потому-то они так и ненавидят, и клянут все и вся, и мечутся в смертной битве, и ложатся костьми: поздно беречь жизнь, когда обрушились кары.
Но вот, последний удар — и серые редкие ряды громил дрогнули, закопошились под обрывом, как тати, поползли назад, обливаемые красным отсветом пожара.
А иноки с ревом погнались за ними.
— У-р-ра-а!.. — грозное пронеслось над скитом и беспощадное. — Гони-и!.. Круши нечисть!..
Мужики с братией как будто не верили победе, ошеломленные, растерзанные, истекающие кровью… И вдруг поверили, и стоны радости, и молитвы, и хвалы далеко над холмами разнеслись, и ликующе загремели победные клики.
Но в ограде гудели, охваченные огнем, храмы монастыря и кельи… Толпы мужичьи, захватив дреколья, топоры, вилы, двинулись к келье Серапиона, окутанной дымом, откуда чей-то пронзительный голос выкрикивал:
— Вот она, стервуга!.. Антихристова полюбовница… В огонь ее!.. Чтобы не мутила тут нашего брата… проклятая!..
— В огонь паскуду!.. — ревела толпа.
— Я ее тут привяжу, братцы, а потом подожжем ее!
— Так ее, вяжи!
— Подожди!.. Може, ошибка!.. — надрывался кто-то, протискиваясь сквозь толпу. — Кто ее поймал?..
Но глухим и недобрым гулом прокатилось по толпе:
