Колдовской цветок - [53]
— Молчи!.. А то и ты там будешь…
Навстречу мужикам кричал хрипло и отчаянно растрепанный, дикий Гавриил:
— Несчастная она… Из города, вишь, пробралась сюда… Кликуша она… Братцы!..
— A-а… так ты отстаиваешь?.. В огонь и его!.. Коли бабе поддался…
С ревом, гиком и проклятиями обступили мужики Гавриила, бледного, как смерть, подхватили его на кулаки:
— В огонь!..
Откуда-то выскочил трясучий Серапион, — залебезил перед толпой, заюлил:
— Я давно говорил, что с Гаврилою надо ухо востро… Вишь ты — отпирается… Так его, в огонь!.. Чтобы не отпирался… А мне, братцы… Не дайте смерти, а дайте живота… — колотясь в лихорадке и целуя руки мужикам, хрипел и надрывался он. — Каюсь!.. Я прелюбодей… Жил я с врагом рода человеческого… с черной женой… Каюсь, братцы!.. Простите, яко разбойника… А-а-х!..
Толпа отхлынула от Гавриила и, вдруг остервенясь, окружила старика. Раскачала его за руки и за ноги, да и бросила в провал пылавшей кельи. Кто-то больно и надорванно крикнул, кто-то глухо заголосил…
А мужики клокотали и бурлили. В молельне звенели разбитые стекла, змеей ползло жадное пламя по стенам… Туда летели дреколья, камни, головешки.
— А де она там, шкуреха-то?.. Не ушла ль?… Камней, камней подноси, эй, хто!.. Ай, ушла!.. Дьявол и есть!..
Гавриил, раненый, истекающий кровью, пожираемый каким-то лютым огнем, метался, высоко подняв голову, точно неся ее на плаху, и сердце его заходилось, а безумие охватывало душу: все разбито, все сожжено…
— Ах!.. Тушите, что же это такое… Ах!..
Но никто на крик даже и не повернул головы, и кельи гудели и коробились, залитые пламенем.
Когда огонь охватил верхний этаж кельи, Гавриил, глядя туда издали, ахнул: спускаясь по углу, трепыхалась растерзанная женщина с обезображенным муками лицом, с расширенными до безумия глазами, дикими и как бы выжженными. Кричала дико:
— Отомстила!..
— Ушла!.. A-а, ведьма… змея… — заревела толпа. — Дьявол!.. Чертяга!.. Провалилась в тартарары!..
Забыв про все, кинулся окровавленный, обезумевший Гавриил по лестнице в келью, закрывшись полами поддевки.
— Надо спасать!.. — несся его задушенный крик. — За мною!.. Мы — анархисты, а они…
Но тяжкий камень ухнул вдруг откуда-то ему прямо в раненую грудь… В глазах у него, точно вихрь ядовитых стрел, вспыхнули яркие зарницы…
Не помнил уже он, как выхватил из огня, из подвала обожженного, задыхающегося старика и полумертвую кликушу… Только смутно расслышал сквозь безумие и боль серапионовы глухие крики радости, спасения, восторга:
— Не искушай нас!.. Мы разъярили чистых сердцем!.. На борьбу!.. На огонь!.. На радость!.. Да благословится ярость!..
И старик, вырвавшись из рук Гавриила, закрутился в безумной пляске, а потом, разогнавшись, ринулся изо всех сил в бушующий ураган огня…
Пимен Карпов
ЗАПОВЕДЬ СОЛНЦА
Илл. Г. Георгиева
Под сизыми зорями гадал Софрон о Кирилле. А звезды полыхали в закатной темени, заходили, прощаясь с полем.
Софрону верили все, как Богу. Да и как не верить: потайную заповедь знал. Только слова Софроновы не всяк раскусить может заговорные.
Невесел что-то Софрон. А бывало — о радости только и твердил. Теперь же радость Софрону — не радость. Разгорайтесь, пророчьте радость, звезды! Сын, красавец-первенец Кирилла, на войну от Софрона ушел, да и — ни духу. Но это Софрону испытание. Не забыт он звездами! В поле, в лесу поет песни, беседует с Богом.
А в черной хвое, за хатой Алена-то, любжа Кирюхина, как убивается…
— Ну, што воешь?.. — кричал на нее Софрон в глухую темень. — Надоела!
Маялась Алена:
— Не перенесть мне горя-тоски… Не вернуть мне ясна-сокола, не обнять… Ах, чую, уж забыл он меня!.. Погадай мне о нем, отец…
— Крепко, поди, любила его?.. — пытал из-под стрехи взлохмаченный Софрон. — А все молчала, скрытница!
— Ой, крепко! — билась в хвое Алена, металась. — А теперь не увидеть мне его больше!.. Чует мое сердце!.. Ветер быстрый, неси ты мое прости-прощанье…
Подходил к Алене Софрон, кряхтел:
— А ко мне чего пришла?..
— Не мучь, вот что… — маялась Алена. — Открывай всю правду! Жив али нет Кирюха?..
— Радость будет, говорю.
Стонала Алена:
— Ой, то ли? Сны мне больно тяжелые снятся о Кирюхе…
— Кирюха жив, — крутил головой Софрон. — Тяжко, поди, без него?
— Ой, тяжко!
Софрон протягивал в сумраке к темной да статной Алене руки, глухо дышал ей в лицо. А она отбивалась, маялась: — убит Кирюха! А может— жив? Сладко цвело и билось сердце: жив, будет ее целовать в лесу до пьяна, до сердца…
Уже и бабы, окруживши хибарку, толпились у окон. Полночь шла. Молча вел баб Софрон на гору.
И, нарвавши в сосняке ночных цветов, загадывал. Все о том же — о лютой страде.
Много кое-чего знал Софрон. В сосняке пел песни земле, звездам и Богу. Гадал о судьбах мира.
Горе, горе миру лютому, беззаконному. Пройдет по нему глад и мор, и сеча ужасающая. Ляжет костьми четь мира. От востока до запада, от севера до юга протянутся борозды, а борозды те — могилы. Не вырастут цветы. А будет только в буре кружиться да каркать черное воронье. Горе миру тьмы!
— Ах, что-то говорит та звезда!.. — в темени тревожились толпы, подымая корявые руки к кровавой звезде. — Не заходи, звезда, не заходи!.. Рассказывай правду…
