Кокаин - [43]

Тито видел, как она удалялась через улицу, залитую солнечным светом, и заметил, что походка Мод далеко уж не та: не было той грации и легкости, опьянявших его в свое время.

— Пьерина, нельзя ли при твоем посредничестве получить ванну?

— А я как раз пришел спросить вас, нет ли каких приказаний, — ответил появившийся в дверях лакей, почти с парижским акцентом. — Но вам, сударь, придется немного подождать.

— Пока согреется вода?

— Нет, пока остынет.

Когда Тито вошел в концертный зал губернаторского дома, публика была уже на своих местах; лица европейских офицеров были до того загорелые, что, если бы не их форма и галуны, то их трудно было бы отличить от туземцев.

Тито посмотрел программу и, так как до выхода Мод был номер престидижитатора-англичанина, египетского магнетизера и немецкой певицы, то вышел на улицу.

Сделав несколько шагов в этой знойной атмосфере, он зашел в кафе, взял прохладительное, которое напоминало скорее согревательное, и, не почувствовав никакого облегчения, снова вышел. В губернаторском доме, куда Тито вернулся, пела немка с волосами цвета сабайон[24]. Под музыку из «Веселой вдовы» она выводила меланхолические стихи Альфреда де Мюссе:

…Quand ge mourrai, plantez un saule au semitiere.[25]

Публика много и горячо аплодировала.

Наступила очередь Мод.

Тито никогда еще не видел ее такой красивой. И танец, полный вибрации, страсти и упоения, тоже был чем-то новым в программе Мод, но в памяти Тито он воскресил «белые мессы» на вилле Калантан и подумал: как все повторяется в этом лучшем из миров!

Тито вышел на улицу и стал ожидать пока выйдет публика и исполнители: Мод появилась последней и, к удивлению Тито, одна.

Он взял ее под руку, и они медленным шагом, как двое только что вставших с постели больных, двинулись в сторону белевшей мечети.

— Я покинула Буэнос-Айрес, — тихо начала Кокаина, — чтобы вернуться в Италию, а сегодня танцевала в последний раз; красота мол отцвела; у меня есть кой-какие сбережения: вернусь к себе домой, на четвертый этаж, где так пахнет помоями и кухней. Помнишь? Быть может, найдется еще кто-нибудь, кому я не буду противна; быть может, умру в одиночестве; я нахожусь теперь на распутьи, как вот эти две большие дороги, которые ведут в разные части Африки; думаю, что какую бы из них я ни выбрала, обе приведут меня рано или поздно к смерти.

Так говорила она голосом, полным отчаяния. Однако Тито никогда не верил в искренность отчаяния ни мужчин, ни женщин. В глубине души все мы оптимисты. С приходом старости каждый из нас умудряется пристраиваться и приспосабливаться. Артист при появлении первых седых волос считает себя оконченным, но как только весь станет белым, считает себя молодым. Женщины, которые в тридцать лет записываются в разряд старых дев, в тридцать пять надеются найти себе мужа. При появлении первых, совсем незаметных морщин они говорят: «Как я нехороша: никто не хочет на меня и смотреть!» Но через десять лет они уверены, что могут быть увлекательными.

Быть последней любовью женщины невозможно, потому что как бы она ни была некрасива или стара все же обманывает себя надеждой найти после тебя еще кого-нибудь.

Но Кокаина продолжала:

— Я просила тебя приехать в Дакар, чтобы затем проделать с тобой остаток моего пути при возвращении на родину. Письмо, в котором ты описывал мне свою печальную жизнь в Турине, страшно расстроило меня. Ты говорил о смерти. Я тоже хотела бы умереть.

В этот вечер Тито видел Кокаину такой красивой и увлекательной, как никогда. Эта возродившаяся красота ее принесла ему не только радость, но и новую печаль. Он почувствовал, что для того, чтобы быть последним, ему придется ждать еще долго, пока не наступит полное разрушение. Кокаина чувствовала себя некрасивой и старой, но все это было еще не то, чтобы перестать окончательно нравиться. Тито не мог еще радоваться тому, что будет последним.

Последним!

Тито был уверен, что все то, от чего Мод только что отказалась, возникнет с новой силой под влиянием тех ухаживаний, которые ждут ее на европейском материке.

Тито чувствовал это. Но Кокаина, у которой были больные нервы и воля которой угасла, подчинилась бы всякому, у кого оказалась бы более сильная воля.

— Ты сказала, что была бы готова умереть, — прошептал Тито. — Ты говоришь, что чувствуешь себя оконченным человеком, что у тебя ничего нет впереди. Я тоже ходячий труп. Предо мною тоже нет другого пути, как только к смерти. Если бы я предложил тебе умереть этой ночью вместе со мной, ты согласилась бы?

Кокаина с минуту молчала. По небу скатилась звезда: Мод повернулась так быстро, как будто до нее кто дотронулся. Глаза Тито блестели, как тогда, когда он опьянел от зелья, предложенного ему впервые в кафе на Монмартре.

— Согласилась ли бы ты умереть?

— Да.

— Со мной?

— Да.

— И даже сейчас?

— И даже сейчас.

— Хорошо, тогда я предложу тебе одну из самых красивых смертей: скоро здесь пройдет западноафриканский поезд, который находится в пути долгие ночи и дни, и идет, как слепой, потому что машинисты засыпают сном непробудным…

— И ты хочешь, чтобы поезд раздавил тебя?

— Да.

— Неужели ты не замечаешь, Тито, что говоришь совершенно несуразные вещи, что что-нибудь подобное возможно только в романах? Ты находишься в возбужденном состоянии.