Коготки Галатеи - [38]

— И что? — удивился Сорокин. — Что такое для богатой женщины купить два ведра роз? Ее муж ворочает миллионами.

— В том-то и дело, что муж ворочает, а ей не дает ни гроша. Он жмот, каких поискать. Рогов может за вечер спустить миллион на шлюху, а жене дает только полторы тысячи в месяц на пропитание. И то потом требует отчет.

— Где же она берет на розы? — удивился следователь.

— Подрабатывала мытьем подъездов! Не верите? Могу показать дома, в которых она моет по понедельникам и четвергам.

Сорокин смутился. Он протер очки, после чего подозрительно вгляделся в глаза:

— Откуда вам это известно?

— Случайно увидел её в подъезде с тряпкой в руках. Глазам не поверил. Думал, обознался. Навел справки — действительно она.

После короткого молчания следователь постучал по столу ручкой и произнес с досадой в голосе:

— Значит, вы решили выгородить Рогову? Взять вину на себя? Но придумайте что-нибудь более достоверное, чем ограбление. Ну какой же дурак вам поверит, что вы зарубили троих топором только из-за того, что они вас ограбили?

— Вы не верите, что эти тридцать три тысячи баксов мои?

— Допустим, что они ваши. Допустим, что вы всю жизнь их копили на новую квартиру. Допустим, воровство сотрудников так вас задело, что вы, не помня себя, искромсали обидчиков топором. Но почему свои деньги вы не забрали обратно?

— Я не люблю шарить по карманам, — ответил я, отводя глаза. — Да я и не знал, что деньги у них в карманах.

— Откуда же вы знали, что именно они вас ограбили?

— А больше некому, — пробормотал я, понимая, что это звучит идиотски.

— Александр Викторович, — улыбнулся следователь. — Вы взрослый человек. Вы хоть понимаете, как все это глупо?

Я вздохнул и опустил голову. После небольшой паузы Сорокин сделался серьезным:

— Так вы продолжаете настаивать, что это вы в полном здравии зарубили Рогова, Петрова и Клокина?

— Продолжаю, — ответил я, не поднимая головы.

— Из-за денег?

— Да.

— Что ж, — щелкнул пальцами Сорокин, — я начинаю составлять протокол. Может быть, все-таки подумаете? Так мы можем дойти с вами и до «вышки».

Сердце мое встрепенулось. «Вышка» — самое то. С жизнью я расстанусь с улыбкой, как Демокрит, потому что дальнейшее продолжение жизни — это бессмысленная жестокость по отношению ко мне. Хотя жестокость тоже способствует прозрению, но прозрение меня больше не занимает, поскольку мне прозревать уже незачем. О чем речь? «Вышка» — это гораздо лучший вариант, чем зона или психушка. Только все это мечты. В России запрещены смертные казни.

Душно. За решеткой комнатушки, где меня допрашивают, проплывают тучи. Тучи — не разновидность атмосферных явлений, это вечное состояние моей души. У следователя тоже под глазами тучи. Заметно, что он не желает составлять протокол. Он желает выставить меня отсюда и всерьез заняться Роговой. Но Рогову он не получит.

2

Когда меня отвели в камеру и, наконец, оставили одного, на душе стало спокойней. Теперь неопределенность кончилась. Я даже робко выразил надежду, что ко мне снова могут вернуться сны. Хотя вряд ли.

Я лег на нары и закрыл глаза. Внутри остался неприятный осадок после разговора со следователем. Мне было его искренне жалко. Если ему откровенно рассказать, что никакой я не специалист по маркетингу лекарственных препаратов, а простой российский художник, это бы только запутало дело. Можно для всего света быть художником, а в душе оставаться торгашом, но когда я занялся постылым торгашеством, то ни на секунду не забывал, что я художник. Да и как забыть, когда вечно над душой висит эта чугунная гиря ненаписанного.

Чтобы слегка встряхнуться, я уезжал в Москву. Бродил по театрам, музеям, выставочным залам. Забредал и к друзьям-художникам, с которыми много пил и рассуждал о новых течениях в живописи.

В тот роковой девяносто четвертый Москва произвела на меня удручающее впечатление. Столица изменилась. Она стала насквозь продажной. Изменились и мои братья по духу. Они все уже были при деньгах. Их, словно мотыльков на свечку, слепо несло в коммерцию. «То, что произошло в стране, несомненно штучки сатаны», — думал я, но сейчас, конечно, понимаю, что это испытание Божье. Это испытание лучшей части человечества — творцов. Торгаши, они и в Африке торгаши. Господь испытывал художников: действительно ли они творцы или при первой возможности променяют свой божественный дар на презренный самоварный блеск?

Я беседовал с друзьями-художниками и поражался тому, как глубоко они прониклись всенародным духом торгашества. А может быть, у них и не было никогда божьего дара? Возможно, и так. Но все равно мне было обидно. Они, выдержав натиск железобетонного тоталитаризма, поддались плебейскому духу всеобщего жульничества. Вообще, много унылого я вынес из той поездки, но особенно грустил, когда смотрел на цветные обложки эротических журналов.

Как-никак я был холостяком, и обнаженные женщины не могли не волновать меня. Я опять скучал по Алене и, глядя на зазывающие телеса журнальных красавиц, бессмысленно усмехался. Как живописец я не мог не оценить, что их вульгарная нагота рассчитана на грубый вкус и что их прелести, выставленные на прилавок в таком количестве, безнадежно уступали обаянию моей бывшей супруги. Я скучал по шелковистой коже, кофейным соскам, молочным ножкам… Черт! С каким огромным счетом проигрывали эти фиговые красотки моей жене в элементарной женственности. И на кой ляд мне нужна свобода? Безусловно, мы были бы счастливы с Аленой и дожили бы до глубокой старости, если бы я, наконец, снял с себя этот невыносимый крест художника. Но в утешение я опять вспоминал Баратынского, что «дарование — есть поручение», и понимал, что Алена была мне спущена свыше как испытание.