Коготки Галатеи - [40]

Словом, я вернулся домой ни с чем, если не считать неожиданной болезни Пигмалиона.

В первые же сутки моего приезда я нарисовал тридцать женских портретов, но ни один ни черта не годился. Видимо, душа моя была весьма щепетильна в вопросах женских прелестей. Чтобы как-то успокоиться, я сшил из поролона куклу, обтянул её китайским шелком, и тем самым вытащил свою мечту из условностей двумерного пространства. Но лучше бы я этого не делал, потому что в ту же минуту я её с ненавистью раскрошил в клочья.

Кажется, после этой экзекуции у меня вырвался гомерический смешок и я, рухнув носом в подушку, впал в классический ступор. Блажь не проходила. Кукла, приближенная к моему идеалу, всю ночь маячила перед глазами и не давала уснуть. Я курил, ворочался, пытаясь высмеять откуда-то взявшееся волнение, но к утру внезапно понял, что желание увидеть свой идеал воочию никакая не блажь, а как раз та самая роковая ступень в познании самого себя. Только когда я вылеплю женщину, которая хотя бы зрительно удовлетворит мою внутреннюю сущность, тогда наконец-то пойму, чту я стою в этом мире в качестве человека.

Я видел много красивых женщин, но у каждой подмечал какой-нибудь досадный недостаток. Мне же пришло в голову изваять свою Галатею без единого изъяна. Такая мысль успокоила, и я решил себе выделить на эту работу всего одну неделю. Но неделя растянулась на долгие шесть лет.

Да-да, время имеет привычку насмехаться над художником, если художнику невдомек, что искусство существует вне времени. Планировать что-либо в этом мире ему крайне непростительно, потому что если действительно кто не наблюдает часов, так это творцы.

Этих шести лет, пролетевших одной минутой, я просто не заметил. Это был второй пьяный угар. Еще ни над чем я не работал с таким упоением, как над этой куклой. Я забывал о сне, еде, питье; путал времена года и время суток. И теперь, вспоминая свою неистовую одержимость в стремлении увидеть свой идеал воочию, понимаю, насколько я тронулся умом.

Сколько же было моделей? Кажется, восемь! И всех их постигла участь первой моей поролоновой куклы. И лишь девятая мне показалась более-менее удовлетворительной.

Должно быть, то, что я делал, походило на безумие. Я доставал самую наитончайшую, наимягчайшую кожу, вываривал, выпаривал, выделывал её кислотой — и с раздражением выбрасывал в мусоропровод. Материал, который был мне нужен, я купил потом в Китае. Однако, чтобы ездить по китаям и тайваням, мне приходилось «челночить» круглый год бок о бок с теми же самыми торгашами, которых я презирал. Но кожа наконец была добыта, и был найден нужной упругости поролон.

Древние ваяли скульптуры столь тщательно, что высекали на мраморном теле каждую пору. По скрупулезности я превзошел греков. Я вшил в её шелковую кожицу не только тонюсенькие волоски, но и распределил на ушках и над верхней губкой едва заметный золотой пушок. Я сотворил для неё роскошные льняные волосы, длинные ресницы, тонкие брови. Много остроумия потребовалось на создание глаз, чтобы они были блестящими и слегка водянистыми, чтобы иной раз по щеке скатывалась слеза и на вкус она была соленой.

Кожа её была тонка, и сквозь неё просвечивали вены, в которых находилась нагревательная система. Ведь моя прелесть излучала настоящее человеческое тепло и даже показывала на градуснике температуру тридцать шесть и шесть. Все это работало от одной полуторавольтовой батарейки.

У неё билось сердце, и грудная клетка едва заметно поднималась. Для непосвященного создавалась иллюзия, будто она дышит. На самом деле это были чудеса электротехники. Ее тонюсенькие пальчики были холодны, но стоило их с минуту подержать в ладонях, как они начинали теплеть, и становились слегка влажными. Это тоже было моим изобретением.

Но все электротехнические эффекты были детским лепетом в сравнении с тем, сколько сил я затратил на то, чтобы из пор её кожи выделялись крохотные капельки пота, пахнущие самой очаровательной женщиной. Именно на это я ухлопал целых два года, перечитав с десяток парфюмерных книг и тщательно обнюхав все галантерейные лавки Парижа. Словом, Галатея удалась.

И когда она была готова полностью, я усадил её на стул и, наконец, позволил себе взглянуть на неё глазами простого смертного. Без преувеличения могу сказать, что первые две минуты я пребывал в шоке. Мой внутренний цензор не отметил в ней никаких недостатков, и от этого душа наполнилась светлым восторгом. Она действительно была мила, моя Галатея, этакое сочетание изящества и нежности, что редко бывает в действительности: задумчивый взгляд, пухленькие губки, кругленькие щечки… Стан её был тонок и грациозен, бедра круглы и упруги, ножка до обалдения маленькой.

«Вот он, мой идеал воочию», — думал я в тот вечер. И боялся найти в ней какой-нибудь изъян. Но больше боялся не найти и, как назло, не находил. От этого по жилам опять расползалась тягучая вселенская грусть.

5

Было нетрудно догадаться, откуда шла эта грусть. Работая над Галатеей, я был в состоянии сна. Теперь нужно было просыпаться, озираться по сторонам, глядеть правде в глаза. Пьяный угар заканчивался, начиналось похмелье. А снова вползать в реальность так не хотелось, потому с таким волнением я и выискивал в ней недостатки. Но их не было. А мне уже сорок один. На Земле последний год тысячелетия. С чем человечество войдет в двадцать первый век? Я же ничего не успел!